— А как звать его, этого… парня? — переспросил я.
— Святой Пантелеймон, целитель, дай тебе бох, чего хочется. Господь отблагодарит вас за доброе дело, — растроганно повторила старушка. — Из неволи, из заточения иконы святые спасли.
— Значит, он, доброе дело сделал, что пробрался в церковь и приволок оттуда эти ничейные иконы? — уточнил Юрка. — Его за это боженька не покарает?
— Бох ему судья, — запричитала уклончиво владелица козы. — Бох его рассудит… Всех рассудит на Страшном суде. Каждому воздаст по деяниям ево.
Вот и попробуй пойми её, что к чему: то ли отблагодарит, то ли судить будет. Не народный судья с заседателями, а какой-то неведомый мне бог. И невозможно представить даже.
— Слышь, Юр, я загоготал, когда старушка того парня назвала Пантéлеймоном. Помнишь, в мировой киношке: «Пантелеймóн, вставай!»? И мужик из гроба вылезает и водку хлещет из горла. Шкодный[79] такой!
— Это совсем не то, — возразил Бобынёк. — Ты не путай. То другой Пантелеймон. А этот — це-ли-тель. Помолился ему за себя или за другого, кто заболел, — и как огурчик.
Спорить я не стал, хотя слова Юрки походили на сказку.
— Боженьку дашь мне? — попросил Бобынёк.
— Она мне самому нравится, Юр, — не согласился я.
Бобынёк сразу скис. Напрасно я пожадничал. Да кто знал?
— Бери бога, — предложил я. — С бородой.
— Мне Боженька больше глянется, — настаивал Бобынёк.
— Давай по-честному — метнём, — решил я. — Кому орёл — тому и боженька достанется. Идёт?
— Давай. А гро́ши у тебя есть? — уточнил Юрка.
— В загашнике сорок восемь копеек. Четыре водочные бутылки сдал!
— Я буду метать, — заявил Юрка с поспешностью.
Домой я вернулся с боженькой — не повезло Бобыньку.
Старушка назвала её Богородицей. Странное название: Одигитрия. Ни на имя не похоже, ни на фамилию. Нет, на фамилию смахивает. На заграничную.
Из предосторожности, вернувшись домой, на всякий случай оставил икону в дровянике, предварительно отмыв её от грязи. Икона оказалась невероятной красоты. Она и сейчас, стоит лишь напрячь память, возникает в моём воображении, словно вижу её наяву. От одежд фигур, написанных яркими, сочными красками, исходило почти ощутимое сияние, усиливающееся до золотой густоты вокруг голов. Разве может так быть, чтобы человек светился? — недоумевал я.
Нежный румянец белых перламутровых лиц, словно подсвеченных изнутри, вызывал невольное притяжение — таких людей вживе не бывает. Да разве возможно настолько прекрасно нарисовать обычными красками на обычной доске?! Такие мысли роились в моей голове, когда я принялся внимательно рассматривать икону.
