Озоруев, тот в шутку начальственно прищурится, а затем, демократично улыбаясь, начнет задавать вопросы с веселой, безобидной издевкой. «Ты что, Ваня, перегрелся? Изумился чем-то сверх меры? О перестановках не слыхать покамест, тогда — что? В диссиденты решил податься? Марию с любовником застал? От новых веяний зашатался? Или — кабинетная „горная“ болезнь? Когда никого вокруг себя не видно, кроме вышестоящих?»
А Потапов на вопросы Озоруева тихо ответит: «Терпение лопнуло. Лямка оборвалась. Наружу хочу из одиночества!»
И вот решено: сегодня он едет к цыганам? А что? Ну, не буквально, не как в кино — на тройке с бубенцами, чтобы разгулу предаться в обнимку с какой-нибудь современной Радой, а потом «Невечернюго» с ее отцом в придорожной канаве петь, не совсем так. Едет он к цыганам… как бы во сне, вслепую, наугад. Символически.
По слухам, в окрестностях города объявился табор. На улицах Мшинска в эти дни наблюдалось много чернявых женщин в цветастых платках с непременными детьми на руках. Женщины эти южные, скорее всего, сошли на вокзале с поезда, чтобы перекусить, с достопримечательностями ознакомиться и через неделю-другую ехать дальше.
Предположение о таборе волновало сердца и воображение некоторых мшинцев, будило застарелые видения, воскрешало смутные надежды на хотя бы игрушечное, короткометражное крушение прогресса, рассекающего жизненное пространство с электронно-вычислительной монотонностью. Хотелось сказки. На десерт. (После обязательных, дежурных щей повседневности.) На книжных прилавках Мшинска литература этого жанра, как всегда, пользовалась повышенным спросом.
А если серьезно, то причину потаповской дерзости (или срыва) двумя словами не объяснишь. Вызрело не вдруг, ко но принципу отложения солей, незаметно возбуждая в трудящемся духе боль, а затем вез отчетливей раня, покуда не взвоешь. И нужно было или умереть от этой боли, или решиться на операцию. А тут перемены в стране. Нет! В Потапова новые времена ворвались не разудалым ветерком, а напряженной задумчивостью, растерянностью, печалью и страхом, словно, посмотрев в волшебное зеркало, увидел он себя… изнутри, а не снаружи. И не только себя. Посмотрел и ужаснулся: хватит ли его на такую перетряску? Не убита ли в нем радость новизны, не отравлена ли чадом прежней инерции? Самому Потапову давно было ясно, что жить по бухгалтерским, отчетным законам тошно, а для общества — опасно. Но говорить об этом с трибун было не принято. Потапов бурчал себе под нос нудные фразы типа «всё надоело», «уйду в монахи», озадачивая ими Озоруева и настораживая Марию. Бороться с «валовой тоской» не было сил, уродство выпускаемой продукции постепенно, исподволь уродовало психику рабочего, мастера, директора, все вместе как бы привыкали к кривому зеркалу.
