Он едва успевал перебирать ногами, в пятки кололись мелкие камни и веточки. Кажется, правый носок порвался, потому что Том с неудовольствием ощутил касание влажной травы, попытался вырваться.
— Антонин, все–все. Пусти!
Не подействовало, только в ответ гулко проворчало:
— Тихо. Тут монахинь во дворе, больше, чем звезд на небе.
Случайная ветка стегнула по спине болью, Том зашипел сквозь зубы. Прохлада ночи уже тянулась от ступней выше, плечи сами собой зябко передернулись, хотя халат и согревал их.
Антонин остановился внезапно.
— Всем спасибо за терпение! Станция конечная: «Пожитки временно бездомного Антонина Долохова». Доброго дн… ночи.
— Сейчас расплачусь от жалости, – сыронизировал Том, оглядывая порванный в хлам носок. – Ты чего здесь делаешь? Я же велел ждать в голубятне.
— А? Как же?.. – похлопал Антонин глазами. По конопатому лицу пробежала тень, рот зло ощерился: – Вот дря–ань пернатая! Мало того, что разбудил, еще и соврал… Поймаю и ощиплю.
Том глянул на друга прищурившись, протянул:
— Все с вами ясно. А окна тоже Корникс велел бить?
— А то я сам что ли? – возмутился Антонин искренне. От уха до уха расползлась до мерзкого довольная улыбка. – Правда, метко вышло? Три камня – три окна… Вшух!.. В этом году я обязательно попаду в сборную по квиддичу, стану вышибалой.
— В следующий раз, вышибала, – разозлился Том, – имей в виду, что одного окна вполне достаточно. Представляешь, сколько теперь мошки в спальни набьется? А мне там еще ночь ночевать.
Антонин и глазом не моргнул, заявил нагло:
— Все претензии к ворону. Это он паниковал над самым ухом: «Внимание сестер–р нужно пр–ривлечь. Мастер–р Том в пер–редр–ряге»… Ты хоть нашел, что искал?
— Вашими молитвами… – пробурчал Том, едва не пританцовывая от холода. – Пошли что ли?
— А монахини?
— Предлагаешь здесь мерзнуть?
Беглый взгляд Антонина скользнул по Тому, брови сочувствующе изогнулись:
— Да, худо у вас тут с одежкой. Вон и носки рваные носите, бедняжки…
Том прорычал нечленораздельное, но совладал с голосом, выдавил:
— За мной давай.
Благо кусты росли по периметру всего здания приюта. Глаза быстро привыкли к темноте ночи, руки и слух подсказывали не хуже, и все же Том умудрился порвать и второй носок о сучья. Крались без разговоров и лишнего шума, осторожно разводили в стороны тугие ветки, которые так же беззвучно смыкались за их спинами. Замирали, когда рядом слышались шаги или голоса монахинь; даже припадали к земле, когда по их укрытию скользили лучи света от фонарей и масляных ламп.
