По центру храма — икона. На ней изображено рождение Спасителя. Подхожу, целую. Икона лежит в импровизированной пещере, созданной искусственными еловыми ветками. В пещере стоят игрушечные фигуры волхвов, Иосифа, Марии, младенца, коз, овец. Пластиковые глаза от падающего освещения, как лазерные указки, горят красным светом.
К вратам не пробиться. Стою возле стены. На ней — образ Николая Угодника. Служба идёт быстро. Последнее время службы стали быстрыми. Быстро читаются молитвы и Евангелие, быстро проповедует священник. Чтобы никто не устал. Как сказал Патриарх Кирилл, церковь учится, переформатируется.
Но я всё равно устаю. Мысли вялые, ленивые, неуместные. О девушке, которая обещала любить всю жизнь, но, видимо, соврала. О бабушке, которой недавно удалили родинку, а на её месте выросла другая, с гнойным отростком. О надеждах, которыми жил в университете, но ни одна не оправдалась. Мысли суетятся, толкаются, ползут к родничку, как колорадские жуки, собранные в банку.
Воодушевляюсь, когда начинают читать «Символ веры». Слова помню, но стараюсь не спешить. Дед справа от меня бубнит с сильным присвистом, воздевая руки, а мужик слева почему-то говорит слова из «Отче наш». Аминь.
Вновь пассивное стояние. Смотрение, слушание, пошатывание. Николай Угодник, кажется, улыбается из-за своей кустистой бороды. Ему можно. Мне нет.
От мужика, только что читавшего «Отче наш», смердит перегаром, будто его желудок переварил сам себя. Он крестится, используя всю пятерню. Кончики ногтей в чёрных полумесяцах грязи, словно французский маникюр наоборот. Мужик вздрагивает, вскрикивает «падре» и падает на колени. Отодвигая ноги толпы, он ползёт к Царским вратам. Но путь в рай закрыт. Три старухи в одинаковых белых платках не пускают его: отталкивают то ли палками, то ли ногами. Мужик валится на бок. Толпа смыкается, как двери вагона метро.
Пробуждаюсь на «Отче наш». Скоро причастие.
Вчера исповедался. Но сколько уже успел согрешить? Не счесть. И не надо. Знания приумножают печали; с Екклесиастом лучше не спорить. Просто ждать, сложив руки крестом. Потом идти, называть имя, глотать.
Кружится голова от запаха старческих тел, нечищеных зубов, потной одежды. Ничего. Благоухает душа, плоть смердит. Дышу через рот. Не выдерживаю, проталкиваюсь вперёд. Мужчины идут первыми, так что всё нормально.
Дождался! Называю себя. Широко, словно хористка, открываю рот, глядя, как капля пота сползает по свекольной щеке священника. Чувствую сначала холод стали, потом приторность вина. Глотаю, целую руку, чашу. Отхожу, по-прежнему прижимая крест рук к телу. Съедаю просфору, запиваю разбавленным тёплым вином.
