А потом с задней парты поднялся Вовик Гершанов, этакая флегматичная дылда, басом продекламировал из учебника «Образ Левина» и, когда учительница чуточку удивленно и ему пообещала «пять», сказал:
— Спасибо, не стоит.
Она подняла от журнала сморщенное, растерянное лицо.
— Нам всем надо двойки ставить, — глядя на нее, пробасил Вовик по заранее разработанному сценарию, — ведь никто из нас не читал романа.
По щекам Любы симметрично пополз румянец, до самых висков. Она уже успела к той минуте выставить пятерок десять, не меньше…
— Этого не может быть! — сказала Люба и заплакала. Новая учительница спросила у класса в первую же минуту:
— Кто читал роман Льва Толстого «Анна Каренина»?
Встал один Коля Зуев, оригинальный юноша.
— Я читал, но правда давно, еще в детстве. Забыл.
Мы встретили эту молоденькую вострушку без особого восторга, может быть, из-за возраста, может быть, потому, что ее тоже звали Любовью. И в ответе Коли был вызов. Она постаралась его не услышать, вздохнула огорченно:
— Никто не читал! Вы же обокрали самих себя…
Вот о чем я рассказал Толе Калинкину в доте, на старой границе, а Толя даже не улыбнулся.
— Мне кажется, после войны все будет иначе.
Жизнь не бывает безупречной. Но это правда, нам казалось, все будет умней, честней, справедливей. За это погибали тоже…
— Почему так тихо? — спросил я Толю. — Запустение…
— Мы здесь, уже не пусто…
Мы выбрались из дота. Спустив ноги в ход сообщения, на крае щели сидели Эдька Музырь и Саша Ганичев. Мы выбрались в тот самый миг, когда Эдька положил руки с удивительно длинными пальцами на худые колени и съязвил:
— Укрепрайон!
Даже в трагическую минуту Эдька не мог не усмехаться.
— Где пехота? — спросил я Сашу. Саша промолчал.
— Бьет врага на его территории, — сказал Эдька, а Саша вспыхнул:
— Не паясничай!
— Немцы разорвали наш фронт и рвутся дальше! — крикнул Эдька.
Мы с Толей стояли в узкой щели и слушали, задрав головы.
— Немецкую листовку читал? — спросил Саша, напоминая, что их было запрещено читать.
Самолеты с черными крестами на боках и крыльях бросали не только бомбы. Они расшвыривали с небесной высоты листовки, белевшие потом на пшеничных колосьях, в пухлой дорожной пыли. В этих листовках, на клочках бумаги, писалось о молниеносной войне, блицкриге, об окружениях, о разгромах, печатались фотографии пленных бойцов и предлагалось сдаваться в плен всем, кто хотел остаться живым. Пленные на фотографиях улыбались. Листовка служила и пропуском к фашистам. И была она чуть больше папиросной коробки, чтобы удобней прятать.
