Близ Перми, 10–11 июня 1918 года
Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала — не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерял ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…
— Никак из 203-х миллиметров вдарили, — с кряхтением заковырялся рядом Путт, — тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!
— Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, — с другой стороны послышался голос Поповича, — и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…
— Погоди отпевать, — несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: — Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?
— Пока здоров, и даже царапин не получил, — ехидный голос немедленно отозвался из дальнего угла пещеры, — но что дальше будет, не знаю!
— Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!
Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:
— Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…
Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:
