Несут миллионы на светлых знаменах
Свободу народа и честь.
Фомин сглотнул, глубоко вздохнул, выругался в три загиба, страх ушел из его души. Лежать бессмысленно — по закону вероятности мина рано или поздно достанет его.
Пока бьют только два 82-мм миномета, но если к ним присоединятся другие, да калибром побольше, в 120 миллиметров… Вот тогда будет полная хана. И он вспомнил — Марена не показалась ему ночью, а это значит, что смерть его сейчас не возьмет.
Дорогой открытой, печалью повитой,
В дыму и огне батарей,
В походе и битве с одною молитвой
О счастье России своей!
— Врешь, меня не убьешь! Руки коротки! — подхлестывая себя матерной руганью, он вскочил на ноги, схватил пулемет и, размахивая руками, побежал к заветной пещере, разбрызгивая сапогами грязь по сторонам. Что-то обожгло ногу, затем больно кольнуло правую руку, но пулемет Фомин не выронил.
Добежал до валунов, тяжело перевалился через них. Противно вонял пулемет запахом пороховой гари и запекшейся крови. Сердце колотилось в глотке, а ноги налились свинцом. Но в душе царила злая радость — два десятка жертв болото заглотило напрочь, не подавилось, еще десяток он с погибшими близнецами уханькал гранатами и пулеметом.
И гимн императорский с песней роновской открыто гремели, а это тоже победа, если не больше. И будет теперь этот капитан перед своими наизнанку выворачиваться — три десятка бойцов потерял при нулевом результате. Хуже того, теперь и проводника нет, и гати, и белогвардейца не схватили. Штрафбат по нему заскучает, и не быть тебе, капитан, майором, никак не быть…
— Погибли? — тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.
— Срезало очередью с «ручника»! — Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. — Вот! Забрал!
И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.
— Полковой, в 120 миллиметров! — привычно констатировал Фомин. — Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!
Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний — тяжелый, густой, страшный.
Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:
— Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…
