Похолодев, я вытянул руки и замер, боясь шевельнуться.
Вскоре в комнате стало совсем светло, и лампочка погасла.
Иван Андреевич открыл глаза, долго, не мигая, смотрел в потолок, словно изучая его, потом медленно повернул лицо в мою сторону. Оно было измученным и усталым.
— Ну что, вояка, живой? Не слышал, я тут ничего плохого не наговорил? — хрипло пробасил он.
— Говорили, но что-то непонятное... Я так испугался...
— Думал, помру, так что ли?—досказал Иван Андреевич. И вдруг нахмурился, потемнел:—Как там воюют, не слышал?
— Наверное, сейчас никак не воюют, второй броневик делают,— убежденно предположил я.
— Какой броневик?— изумился Иван Андреевич,—-что ты за чепуху мелешь?
— Ну, на тележке, из фанеры, похожий на броневик, для военной игры. Его Генка Монахов придумал.
Иван Андреевич широко открыл глаза:
— Да ты или рехнулся, или не знаешь, что на самом деле война идет!
И, спохватившись, добавил:
— Ну да откуда тебе знать: ты же трое суток без сознания был. Когда ты лежал на операционном столе, фашисты без объявления войны напали на нашу Родину. Они бомбили Киев, Одессу, Минск. Сейчас по всей границе идут бои, льется кровь наших красноармейцев, горят наши села и города...
Неслышно открылась дверь, и заспанная санитарка, которую сестра называла Ефросиньей, осторожно внесла в палату плетенный из прутьев стул. Она молча поставила его около кровати Ивана Андреевича. Потом укоризненно посмотрела на меня, подобрала с пола мембрану и, зевая, вышла. Вслед за этим дверь снова распахнулась, на этот раз резко, стремительно, в палату не вошел, а вкатился толстенький коротконогий человек с одутловатым лицом и моржиными усиками.
— Ну-с, как дела, молодые люди?— потирая руки, спросил он, обращаясь к Ивану Андреевичу.— Докладывай, докладывай! Слышал, будто ты помирать собрался? Нет? То-то же! А то тут женщины такую панику развели — укол, дескать, делать пришлось, пятое-десятое. А ты вон каким молодцом выглядишь... Ну-ка, давай я тебя послушаю. Дыши! Не дыши! Та-ак. Сердце у тебя, братец, что поршень. Только предупреждаю, дорогой, расстраиваться тебе нельзя — раз, думать - два, много разговаривать — три. Ну, а теперь обследуем нашего бледного юношу.
Он резко вскочил со стула, одним движением перебросил его к моей кровати и сел.
— Итак, дорогой, меня зовут Яковом Андреевичем. Отцы наши с Иваном Андреевичем, как ты уже, видимо, догадываешься, были тезками. Пить хочешь, живот зудится?
— Хочу, зудится!— залпом выпалил я, думая, что теперь все страдания кончатся.
