― О! ― вместо приветствия округлил при виде меня глаза Харин. ― Выходит, не зря нас в школе-то милиции учили: преступника тянет на место преступления!
― Сам пришел, ― удовлетворенно кивнул, выглядывая в коридор, Мнишин. ― Ну-ну.
― Пришел, ― подтвердил я и, вспомнив Прокопчика, добавил: ― Собственными руками.
― Будешь писать чистосердечное? ― хищно поинтересовался Харин.
― Буду, ― кивнул я, направляясь в гостиную. -Только дайте сперва взглянуть, что там с доктором сделали.
Но Харин угрожающе оттер меня плечом.
― А что, не насмотрелся еще, что ли? Тебя в шесть пятнадцать вместе с ним видели ― есть свидетели.
А медик говорит: смерть не позже семи наступила! Сейчас поедешь к нам в отдел, дадим тебе бумагу, ручку...
― Ты чего, Харин, правда дурак или прикидываешься? ― спросил я, начиняя помаленьку закипать. -Какие свидетели? Кто меня с ним видел?
― Вахтерша внизу, в подъезде!
― Ну и что конкретно она видела?
― А вот как вы под ручку выходили!
― Выходи-и-или, ― протянул я. ― Это что ж у тебя получается: я его сперва убил, а потом под ручку с ним вышел? Так?
― Все равно, ― упрямо набычился Харин. ― Ты последний.
― И что, за мной не занимать? ― Я уже разозлился не на шутку. ― Вот что я тебе, Харин, скажу: чем прикидываться дураком, лучше прикидывайся умным.
Мне показалось, он меня сейчас укусит ― такая у него была перекошенная рожа. Но тут вмешался до сих пор молча наблюдавший за нашей перебранкой Мнишин.
― Пусти его, ― коротко бросил он и добавил, адресуясь уже ко мне: ― Только руками ничего не лапать.
Я шагнул за порог гостиной и увидел ровно то, что ожидал. Зрелище было настолько ужасно, что в первое мгновение я не выдержал ― зажмурился. Потом, глубоко вздохнув пару раз, чтобы унять подступившую к горлу тошноту, заставил себя открыть глаза.
Доктор Ядов лежал на полу аккурат между диваном, на котором всего каких-то несколько часов назад приводил меня в чувство, и обеденным столом, где на чайном блюдечке еще лежали пустые ампулы, шприцы и даже салфетка с подсохшим пятнышком моей крови.
Тело лежало на спине с широко раскинутыми руками. Словно профессор пытался в последний момент сказать кому-то: извините, что так вышло, но ничего теперь не поделаешь. Рубашка на груди была разодрана или распорота чем-то острым, а дальше все от живота до подбородка представляло собой одно кровавое месиво. Удивительно, но лицо осталось совершенно не тронутым. Если не считать несомненных признаков асфиксии ― что неудивительно: на шее профессора тугой петлей был затянут кожаный собачий поводок.
