Побывав в апартаментах Лили уже не одну сотню раз, я до сих пор ловлю себя на том, что по приходе неизменно таращусь, как последний деревенщина, на произведения искусства и роскошное убранство. Мы с Лили «давнишние приятели», как окрестили бы нас в колонке сплетен досужие репортеры, причем не особенно погрешив против истины. Собственно говоря, мы с ней и впрямь давнишние приятели, хотя это никогда не мешало каждому из нас наслаждаться общением с иными представителями противоположного пола. Впрочем, если вы рассчитываете разузнать у меня подробности, то, извините — обратились не по адресу. Да и из Лили вам об этом ни слова ни вытянуть.
Кое-что про Лили я вам, тем не менее, готов поведать. Ее покойный папаша перебрался в Америку из Ирландии задолго до того, как я променял Огайо на Манхэттен в поисках славы и богатства; и он быстро достиг успеха как в Таммани-холле — старинном оплоте демократов, — так и в строительном бизнесе. Сопоставив отрывочные сведения, почерпнутые от Лили и Лона Коэна из «Газетт», я уяснил, что Роуэн сколотил состояние, прокладывая в Нью-Йорке канализацию. Изрядный куш от папашиного состояния достался Лили, которая быстро доказала, что способна использовать его с толком. Примером тому служат хотя бы её горное убежище в Катоне, где Лили обычно проводит уик-энды, ранчо в Монтане и несколько довольно внушительных полотен французских импрессионистов в её нью-йоркских апартаментах. Вы лучше меня поймете, если я признаюсь, что до знакомства с Лили такие имена, как Моне, Ренуар и Сезанн звучали для меня так же конкретно, как, скажем, Розенкранц и Гильденстерн.
И еще: несмотря на то, что, как вы уже догадались, Лили отнюдь не нищая, находясь в её обществе, по счетам всегда плачу я. Это я просто так, для полноты картины.
Я уселся со стаканчиком виски с содовой на одном из трех застланных белым диванов в гостиной, а Лили (с таким же стаканчиком) устроилась напротив, поджав под себя аппетитные ножки. Вдруг её темно-синие глазищи уставились на меня.
— Эскамильо, — сказала она, воспользовавшись прозвищем, которым ещё в допотопные времена наградила меня возле одного пастбища, когда залюбовалась, сколь лихо я управился с огромным быком[1], - мне и в самом деле очень нужно посоветоваться — и в первую очередь с тобой, — но я дала зарок молчания.
— Решать, конечно, тебе, — сказал я, — но помни, что здесь, — я выразительно постучал себя по макушке, — хранится великое множество тайн, которые умрут вместе со мной.
