— Взгляни. Все прошло. — Ранка исчезла прямо на его глазах, и кожа вновь стала гладкой, словно водная поверхность.
— Красота!
Мария ответила ему долгой улыбкой. И не отвела взгляда. Она излучала любовь.
— А ты скучаешь по своей сестре? — спросила она.
Джон почувствовал, как его лицо морщится.
— Да, — сказал он. — Но меня никто никогда не спрашивал. — Он вновь ощутил себя незащищенным с одного бока, кожу до боли холодил зимний ветер, щипал мороз.
— О ней просто не знали. Она лишь мелькнула в этом мире. Да и ты ее не знал.
— Она была младенцем, моим близнецом. Куда ее дели?
Ответ нашелся у Пэтти:
— В гроб одного богача. Она умерла до крещения. И ей нужно было хотя бы тайком проскользнуть внутрь церковной ограды.
— Стало быть, она спасена. Но ведь она могла бы быть здесь, с нами. И мы с ней любили бы друг друга.
— Вот ты так говоришь, — откликнулась Пэтти, — а сам в детстве любил побыть один, уйти от всех да помечтать.
— Это потому что ее не было!
— Вот она, — сказала Мария, вложив ему в руки сверток со спящим младенцем. Закрытые глаза с лиловатыми веками, сжатые пальчики, курносый сопящий носик, мягкий завиток волос. Теплая головка малышки легла в его левую ладонь.
— Это она, — проговорил он. — Моя сестра.
Он обессиленно, все еще не веря, взглянул на Марию и Пэтти. А когда вновь опустил глаза, увидел у себя в руках гнездо. И не смог понять, чье, хотя научился их различать, собирая птичьи яйца. Гнездо было легкое, упругое, из тесно переплетенных прутьев. Яйца он тоже не узнал. Их было четыре.
— Это мы, — сказала Пэтти. — Так-то лучше.
Яйца были белые, словно английский фарфор. Они светились, едва касаясь друг друга, такие нежные, такие настоящие.
— Это мы, — повторил Джон. Он поднял гнездо, и яйца одно за другим закрутились, задвигались вразнобой, словно в них были птенцы. — Это мы.
— Вот в чем загвоздка.
— Рама?
Он кивнул в свойственной ему невыносимо медлительной манере и замолк, так что Мэтью Аллену пришлось уточнить:
— И что же с ней не так?
— Она же из дерева, пусть даже в железной оправе. А дерево — оно мягкое, слишком мягкое. И плохо держит. А когда вот тут болтается…
Мэтью вновь взглянул на то, что получилось. Резьба была небрежна, вся в неровных царапинах и зазубренных надпилах. Чистый, глубокий рисунок погиб. Мэтью взглянул на него в ярости и ощутил, как его наполняет сила, готовая одолеть любые преграды и выполнить резьбу в совершенстве, как клокочет и рвется наружу его воля.
