— А ну-ка, отойди отсюда, — кто-то грубо хлопнул его по спине. — Лучше пей, дружище! Давайте веселиться! Кому сегодня достались твои деньжата? — Он взял бутылку и сделал долгий глоток. Санитар дружелюбно потрепал его по шее. — Ну вот, другое дело! — И он отхлебнул еще.
— Фаты-друзья, — проговорил лорд Байрон.
— Что-что? — санитар повысил голос, перекрикивая вопли, визг и мольбы других пирующих.
— Фаты-друзья. Водились у меня такие в Лондоне. В дни торжества. Когда слава моя достигла зенита.
— И что?
— Отдаешь себя без остатка. Поешь им, поешь. Пишешь с душой нараспашку. А потом они отворачиваются, смеются над тобой, топчут твою душу сапогами, спеша навстречу новым увеселениям.
Санитар не ответил. Отвернувшись, он прокричал:
— А ну всыпь ему!
Байрон промокнул глаза и тоже обернулся посмотреть, что там за шум. Санитары растаскивали дерущихся, чтобы начать бой сначала. Растерянного, тяжело осевшего на пол рябого человека с окровавленным лицом вновь подняли на ноги. Один из санитаров шепнул ему что-то на ухо, и он вытер рукой маслянистую кровь и облизнул пальцы. Что бы ни сказал санитар, его слова явно возымели действие. Лицо безумца исполнилось горя и гнева, и он вновь бросился на противника. А скрипка пела, тянула свой тоненький одинокий напев среди ударов, свиста, сопения и визга. Двое мужчин любезничали друг с другом в тени: он видел их торчащие члены. Еще один резким вскриком привлек всеобщее внимание: у него начался припадок. Негнущиеся руки медленно завертелись прямо перед ним, глаза закатились, в горле заклокотало. Оказавшийся рядом санитар принялся вливать ему в глотку вино, не слишком справляясь с этой задачей.
Джон Байрон отвернулся. Так нельзя, он против подобных развлечений. Дравшиеся упали на землю, он услышал удар головы о доски пола, звонкий и резкий, словно каменотес ударил молотом о камень. Тотчас же раздался смех. Полнолуние, заметил он, отводя взгляд. Одно из маленьких высоких окошек было залито холодным белым светом. Знакомый врач говорил, что полная луна мучает безумцев. Они и в самом деле мучились. Джон передал бутылку дальше. И вино сегодня не живит. Он не почувствовал себя свободнее и даже не согрелся. Нет, он лишь погружался в свою печаль, все глубже и глубже.
В этакой суматохе вполне можно было ускользнуть, вернуться в комнату, отдохнуть, а то и посочинять. Он медленно отделился от ревущей толпы и тихонько поднялся по лестнице.
Миновав дверь, содрогавшуюся под ударами недовольного, оказавшегося в этот вечер под замком, и другую дверь, из-за которой раздавался слабый стон, он добрался до третьей, чуть приоткрытой, и сразу понял, что там дело неладно. Он не смог бы ответить, почему так решил, но эти сдавленные голоса… в общем, понял, и все. Едва заметно, одними кончиками пальцев, он приотворил дверь чуть больше. Ноги на полу, один засовывает, другой стоит в сторонке, лицо первого в тени, а у нее над головой лампа. Почувствовав, что он подошел к двери, она медленно обратила к нему лицо. Мария! Нет, нет, не Мария. Ее широко распахнутые глаза были темны и тихи. Они чуть подрагивали в такт с пыхтением пристроившегося на ней мужчины, но взгляд был столь глубок, что Байрон ощутил, как проваливается туда, словно пол в комнате опустился и превратился в колодец, со дна которого взирала эта женщина. Она глядела на него из глубины себя самой, моля о помощи. Глядела и шевелила губами. Гость, иди… нет. Господи… и что-то еще. Господи… и что-то еще. А ведь она похожа на Марию, пусть самую малость, но похожа. Байрон почувствовал, как лицо его сморщилось, и расплакался.
