Много интересных симптомов вскрылось.
Первое, что приходит людям на ум, — старушки. В ватниках и платках; изборождённые морщинами лица, скрюченные артритом руки. Плетни, заборы, покосившиеся избушки. Дярёвня.
Второе, что приходит на ум, — юмор. Шварценеггер в советской милицейской форме, бутылка и селёдочный хвост на газетке, бомж с бомжихой обнимаются — влюблены, кочевые киргизы на старинных фотографиях Прокудина-Горского и прочие приятные во всех отношеньях лулзы.
Третье, что приходит на ум (странно, что не первое, — недоработка!), это 282-я статья. Русские марши, зиги, Кремль в дыму файеров, десантники на броне, вязаные шапочки-маски и всё такое.
Это вот так видят люди.
Отдельной статьёй опроса шли профессиональные оформители книжек; они сразу же отсекают в уме всё слишком смешное и слишком грустное, и у них получается самый зевотный результат: ложки-матрёшки, купола-иконы, репродукции Нестерова и Кустодиева. В общем, их я отключил от эксперимента.
А из того, что не отключил, какие выводы можно сделать?
Во-первых, русские — это уходящая натура («старушки»). В современном городе все языки живут одинаково, без скидок на национальную идентичность. В городе вообще нет ничего аутентичного — всё синтезированное, а за всем аутентичным (творожком, сметанкой, фольклором, национальным духом) нужно в деревню ехать. С другой стороны, как может быть аутентичным (то бишь подлинным) неповседневное? То, чем мы не живём день за днём, к чему обращаемся лишь изредка, в свободное от насущных мыслей и забот время? Выходит, если «русское» для нас и ценность, то ценность музейная, экзотическая.
Во-вторых, «реакция юмора». Она обычно возникает в ответ на аффект, то есть на слом привычного течения жизни. Типа как поскользнулся, упал — и быстренько засмеялся (пока не засмеялись другие). Мы смеёмся над чем-то не таким, как обычно. Быть русским — необычно, отсюда и юмор. Быть русским — экзотика. А привычно быть «просто человеком», «самим собой». Бедным или богатым, здоровым или больным, умным или глупым, коренным или понаехавшим — тоже привычно. По этим признакам мы готовы объединяться и разъединяться, а по признаку национальной идентичности — нет. Так, может, такого признака у нас и не существует?..
В-третьих, форсированный протестный пафос, этакий апломб: «Русские — вон какие!» Прежде всего, это реакция на собственную неуверенность в том, что русские вообще существуют. Именно поэтому мы выбираем для обозначения русскости символы поярче, повыразительней, поагрессивнее, понастырнее, — чтобы перекричать собственные сомнения. «Кавказ — сила!» Вот только мало кто из нас при этом ездил на броне, надевал маску или поджигал файеры. Получается, что русские в данном случае — не мы, а некоторые «они»; не на себя, а на других показываем пальцем, словно прячемся за их спины. Выходит, русские — это что-то из ряда вон. Значит, опять экзотика.
