И, кстати, сам Достоевский — он под кого писал? (Ну ведь страсти же, ступкой по голове, любовницы зарезанные…) Эх-эх.
Когда вышла первая книга Олега Зайончковского «Сергеев и городок», я вменял ему в вину непроявленность гражданской позиции. Где песни протеста, где мысль народная, где сполохи идейной борьбы?
Долго не мог понять, что Зайончковский принадлежит к тем людям, которые выбирают не свет, но покой. Он пишет о том, чего ему, может быть, больше всего не хватает в жизни, — о том, что все люди вокруг хорошие.
А вот Достоевский писал о том, что все плохие. Всех жалко, все заслуживают молитв, но — потому что плохие, а не наоборот.
А Толстой писал — если плохие люди объединились в этот не лучший из миров, то почему бы хорошим тоже не объединиться и не задать тем, плохим, перцу?
Гоголь тоже жалел и любил плохих. А как только попытался жалеть и любить хороших (в продолжении «Мёртвых душ»), так сразу всё и вывалилось из рук…
Это, конечно, комичный ряд: Гомер, Мильтон и мы с Зайончковским, — но если не под великой русской литературой себя чистить, то стоит ли тогда и чистить вообще?
Дописав до этого места, я задумался. (Обычно я говорю «задумался» в значении «закончились все-все мысли».)
Полез в Живой Журнал и спросил: «Приходит ли вам на ум хоть один классический русский писатель, который бы считал, что все люди хорошие?»
Ведь в самом деле: у Чехова не плохой либо тот, у кого горе (не до того ему), либо тот, кто собой жертвует, совсем уж святой. У Лескова тоже человек тем лучше, чем больше зла претерпел-превозмог. А вот кто людей не прощал, не терпел, а попросту считал, что они безусловно хорошие?
Писатель Юрий Буйда ответил неожиданно: «Никто не считал, потому что верующий человек не вправе так считать».
А критик (и теперь уже скоро тоже писатель) Валерий Иванченко написал: «Олег Куваев, писатель про геологов. Все, кто живёт на Севере, все хорошие люди. Остальных жаль. Жаль, что они не с нами».
Оба ответа, хоть второй был шутливым, а с первым я не очень согласен, оказались весьма близки к тому, о чём бы я хотел думать дальше.
Бывают ли такие хорошие большие писатели, в творчестве которых мир, как в пасхальное утро, предстаёт прощённым, умытым, безгрешным, безмятежным, едва родившимся?
И если бывают, то где разница между той безмятежностью, которая происходит от преодоления зла, от победы над ним и которая происходит от неведения или от умывания рук, то есть от нежелания иметь со злом ничего общего?
