Он был босниец. Я смотрела на его темный затылок, он стоял на коленях на плитке, покрывавшей пол на балконе, я запомнила его акцент, на нас он даже не оглянулся, произнес всего пару слов. Тебе-то никогда не жить в подобном доме, подумала я, следя за тем, как он счищает ржавчину с железных прутьев. Ты и дальше каждый месяц будешь отсылать в Боснию какую-то жалкую сумму, лет через тридцать вернешься в свою дыру, туда же, откуда приехал, и проведешь там остаток дней рядом с женой, которая никогда не видела города, где ты оставил всю свою жизнь. Тогда я не предполагала, что будет война. На деле все для него кончилось гораздо быстрее. Я и сейчас так ясно его вижу! Стоит на коленях на нашем балконе и такими движениями, будто дрочит, шваркает какой-то проволокой по прутьям ограждения: вверх, вниз, вверх, вниз. Я, опираясь на монументальное плечо своего мужа, чувствовала себя прекрасно. Босниец типа дрочит член, который вовсе не член, и даже не удостаивает нас взгляда! Хм! Может быть, то, что я так прекрасно чувствовала себя, глядя на беднягу, который стоит на коленях и отчищает ограду моего балкона, требует объяснения, может быть, об этом следовало бы сказать особо? Для того, например, чтобы вы меня убили. Понимаете, может быть, это важно. Ведь это, по-видимому, что-то говорит и обо мне, обо мне — существе, которое смотрит на чужие страдания и беды и наслаждается этим. Впрочем, многоуважаемые судьи, забудьте все, что я сказала о боснийце, сотрите это с вашего диктофона, это не важно, ведь я убила своего мужа, при чем здесь босниец?
На работу мне приходилось его будить, нежно трясти, я имею в виду мужа, говорить ему, что будильник уже звонил, прошу тебя, уже шесть, уже семь, восемь, ну, пожалуйста… Издавал рык, поднимался, отплевывался, ссал, одевался и исчезал. Замечаете, каким нервозным тоном я заговорила? Мы все мочимся, все по утрам плюем в раковину, но это никак нас не характеризует. А я умышленно подчеркиваю и отхаркивание, и звук, производимый мощной темно-желтой и довольно вонючей струей. Мне хочется, чтобы у вас сложилось о нем как можно худшее представление. Я хочу, чтобы в вашем сознании возник яркий образ грубого самца, который наверняка даже толком не отряхнул свой член, прежде чем запихнуть его в штаны и исчезнуть за дверью. Я иду на это умышленно.
Я убила его. Как и любой убийца, я считаю, что мое преступление смягчит то обстоятельство, что жертва плюет, рыгает и не моет член. Что делать, все убийцы одинаковы. Надеются, что им простят то, что не прощается. Я знаю, что вы умны, поэтому ничего не просчитываю, говорю с вами откровенно, это, разумеется, не означает, что я не собираюсь выкручиваться, врать, пытаться выдать правду за ложь и ложь за правду. Это в порядке вещей. Я считаю, что это в порядке вещей. Каждый из нас занят своим делом: вы должны меня судить, я должна защищаться. Самостоятельно, прошу вас это учесть, я защищаюсь самостоятельно, хотя понятно, что на небе адвоката не найдешь. Да, я должна говорить внятно, коротко, ясно, без особых отступлений, потому что это может отвлечь ваше внимание от сути, и вы впаяете мне наказание более строгое, чем я заслуживаю, с убийцами-занудами обычно так и бывает, они говорят слишком длинно и подробно. У судей никогда нет времени, они словно спешат перевыполнить план, мелкие детали их не интересуют. А убийцы, в частности я, считают, что детали важнее всего. Не будь мелких деталей, это я о себе говорю, о своем случае, я бы его и не убила. Я сломалась на мелочах. Вот видите, уже на старте я допускаю прокол! Возвращаюсь к теме, постараюсь не сбиваться. Мой муж, мой покойный муж, любил поспать — когда ему нужно было подниматься на работу, мне приходилось его будить. Мой муж, мой покойный муж, любил охоту. Когда нужно было вставать, чтобы идти на охоту, ему приходилось будить меня. В этом и было всё дело.
