Дверь распахнулась от толчка ногой, толстый как Тартарен слуга, покраснев от напряжения, внес большой таз. Вода колыхается, как растопленное масло. Я выждал, когда опустит на табуретку.
— Мыло здесь не полагается? Ладно, обойдусь конским скребком. Иди.
Слуга поклонился и молча вышел. Я сбросил рубашку, она растопырила рукава и полетела на ложе, как усталое и пропотевшее привидение. Из окошка приятно тянет сквознячок, вспотевшее тело радостно вскинуло руки, чтобы проветрило и в подмышечных впадинах. Ладони погрузились без плеска, пахнет приятно, что-то добавлено, хорошо бы изобрели какой-нибудь грязерастворимый гель…
Дверь открылась, вошла девушка с большим кувшином в руках, взглянула боязливо.
— Тебе чего? — спросил я.
— Милорд, — сказала она, запинаясь, — я… я полить вам воды…
Я кивнул.
— Давай. А спину потереть можешь?
— Как скажете, милорд.
Я наклонился над тазом, тонкая струйка экономно бежала по спине, по шее, затем побежала вдоль хребта вниз. Я дернулся, сказал, распрямляясь:
— Хочешь, чтобы у меня штаны промокли?.. Лей на шею!
Она сказала очень смиренно:
— Прошу прощения, ваша милость… У вас такая широкая спина, я промахнулась…
— Больше не промахивайся, — велел я строго. — Потри этой щеткой лопатки… Сильнее три, что ты такая хилая? Еще сильнее!
Она уже тяжело дышала, наконец сказала с досадой:
— У вас не чесотка, милорд?
— Грязь, — ответил я. — Не выношу грязи. А приходится глотать по дорогам. И по хребту потри… Еще, еще, не ленись!.. Распустили вас, как погляжу.
Она терла молча, сопела, наконец любопытство взяло верх, поинтересовалась:
— Милорд к нам надолго?
— Конь отдохнет, поеду дальше, — ответил я.
Она помолчала, спросила вдруг:
— А верно, что вы… сын герцога?
— Не имеет значения, — ответил я с небрежностью сына императора. — Лишь бы не сукин сын. Да и то… Вода кончилась? Зачерпни этой, лей на плечи.
Она сказала рассудительно:
— Ваша милость, зальем полы, у вас плечи больно широкие. Вы давайте сперва одно над тазом, потом другое…
Я послушно сдвигался, она лила и терла щеткой, довольно бестолково, вообще руки слабоваты, словно прислали хилую белошвейку. Да и слишком белые руки, ведь крепкий здоровый загар здесь считается признаком простолюдинства, а благородные люди избегают солнца, словно слизняки.
Она тяжело дышала, скребла, снова спросила:
— Милорд, как вам удалось… одному отогнать столько народу?
— Моя смерть в яйце, — ответил я. — Яйцо в утке, утка в зайце, заец… или заяц, как правильно? Ладно, не важно, лопоухий в медведе, топтыгин в хрустальном сундуке, сундук на вершине могучего дуба, дуб на острове Буяне, а остров Буян, что самое интересное, в такой стране, что никогда туда не добраться. Теперь все поняла?
