Гента умерла рано утром. Едва светало. Она позвала Гришу и попросила рассказать что-нибудь смешное. И пока Гришка, спросонья зевая и почесываясь, рассказывал про сумасшедшего ребе и еврейских партизан, она лежала, закрыв глаза, и улыбалась. Когда он закончил, она была уже мертва.
Когда Гришка оглядывается назад, он думает, чем была жизнь его. Жизнь его с Гентой. Теперь, когда ее не стало, много дней спустя, пережив боль, Гришка спрашивал себя, любил ли он Генту. Он всегда страшился потерять ее, оттого как казалось Гришке, что вся его жизнь на Генте держится, Гентой проросла. И нет такого места в душе его, где бы Гента, маленький призрак ее не расхаживал, как обычно суматошась и нашептывая Гришке, нашептывая, предостерегая, напоминая, подсказывая. Но теперь, сквозь неумолчный шепот Генты, слышал Гришка вдруг, властный, Гришкиному желанию вопреки звучащий, голос совсем другой. Девушки из прежней жизни его. Фриделе, так ее звали.
Гришка помнил день, один только день. И не день даже, а час, быть может, мгновение. Сладкий запах тополей, и барачную скрипучую лестницу, и полумрак, с непривычки, когда забегаешь со двора, с полуденного его солнца, и шершавые, с облупившийся краской перила. И Фриделе. Вопреки отцу, велевшему намедни выкинуть убогие Гришкины дары, все эти дешевые бусы, стеклянные брошки, и шпильки, украшенные фигурками павлинов, всю эту поддельную роскошь, наверняка ворованную, как подозревал отец Фриделе, и подозрения его подтвердил участковый милиционер. Так вот, вопреки отцу, сапожнику Якову Койфману, целый день цокающего молоточком в будке своей и понятия не имеющего о том, что обычно творится в голове девушки, еще не достигшей совершеннолетия, но уже страстно мечтающей о любви, о поцелуях, о страшных клятвах, о мужских руках, расстегивающих пуговки на блузке и еще о чем-то, до конца еще не понятом, отвратительном и прекрасном одновременно, вопреки теткиным рассказам, считавшей своим долгом довести до разумения племянницы все те ужасные вещи, которые творят мужчины, едва оставшись наедине с приличной девушкой, Фриделе Койфман, еще не достигшая совершеннолетия, но уже страстно мечтающая о любви, о Гришкиной любви, крутится перед зеркалом над рукомойником в розовой комбинации, двадцать минут назад стянутой Гришкой с бельевой веревки мадам Сушковой. Из-под носа дворника, скверного мужика с крепким ударом правой. Фрида, от удовольствия вся раскрасневшаяся, пытается разглядеть себя сзади, в то время как Гришка, раскрасневшийся от жары полуденной, от спешного бегства с розовой комбинацией в кармане, от желания побыстрее комбинацию эту с Фриды снять, разглядывает Фридину грудь, и оттого становится все более беспокойным. Наконец Фрида, разглядев себя по частям в зеркале над рукомойником и оставшись в полном восторге от явленного ей отражения, оборачивает к Гришке глаза, влюбленные свои глаза, и тянется к Гришке, еще чуточку настороженная, но вся уже Гришкина, себя уже Гришке доверившая. И Гришка берет ее, берет неторопливо и нежно, так что Фридапочти не чувствует боли. И пахнет тополями и борщом, мальчишки гоняют футбол во дворе, полуденным солнцем раскаленном, ишак орет на соседней улице, и Фрида, перепугавшись вдруг свершившегося, не знает, куда спрятать перепачканную кровьюпростынь, и пути назад нет, и вдруг успокоившись, она притихает, прижимается к Гришке, и Гришка чувствует счастье, упоительное, невозможное счастье и хочется Гришке, чтобы было так навсегда.
