История всякий раз обрывалась в тот момент, когда Кама нажимала кнопку лифта. По какой-то причине этот лифт — полагаю, в «Сент-Регисе» есть лифты! — заинтриговал их больше, чем любая другая деталь моих описаний мест, где происходили события, и самих событий. Иногда подобный интерес к лифту раздражал меня, потому что история продвигалась все дальше и я гордился тем, какие невероятные ситуации придумываю. Тем не менее всякий раз приходилось начинать с того, что Кама нажимает кнопку лифта.
(«Пусть она опять поедет на лифте, папочка!»)
Но одного они никак не могли постичь — как это Кама, которая была просто маленькой девочкой, сама со всем справлялась в таком огромнейшем городе, как Нью-Йорк. Конечно, я же и заронил в них сомнение, расписав, как выглядит Нью-Йорк с высоты птичьего полета. (Тони никогда не был дальше Монтерея, а Вэл лишь однажды побывала в Сан-Франциско.)
— А много людей в Нью-Йорке, папочка? — не уставал спрашивать Тони.
На что я не уставал отвечать:
— Миллионов десять, наверно.
— Это очень много, да? — делал он предположение.
— Еще бы! Ужасно много! Тебе до стольких не сосчитать.
— Спорим, там сто миллионов людей, в Нью-Йорке? Тыща миллионов миллионов!
— Точно, Тони. Ты выиграл.
Тут вмешивается Вэл:
— А вот и не выиграл. Нету там ста миллионов людей, в Нью-Йорке, правда, папочка?
— Ну конечно, правда!
И, чтобы положить конец спору…
— Послушайте, никто точно не знает, сколько народу живет в Нью-Йорке. Можете мне поверить. Так на чем мы все-таки остановились?
Раздавался чей-нибудь голосок:
— Она завтракает в постели, ты что, забыл?
— Ага, она как раз позвонила коридорному, чтобы сказать, чего ей хочется на завтрак. А ему еще надо подняться на лифте, да, пап?
Я, конечно, наделил Каму самыми изящными, утонченными манерами. Будь она в реальной жизни такой, какою я ее описал, отец отрекся бы от нее. Но для Вэла и Тони она была само изящество. Та еще штучка, если вы понимаете, что я имею в виду.
— А как это, папочка, она всегда говорит, когда мальчик стучится в дверь?
— Entrez, s'il vous plait![90]
— Это французский, да, пап?
— Верно, это французский. Ведь Кама умела говорить на нескольких языках, ты разве не знал?
— На каких?
— Испанском, итальянском, польском, арабском…
— Это не язык!
— Что — не язык?
— Арабски.
— Ладно, парень, а что же это по-твоему?
— Птичка… или что-нибудь еще.
— Никакая не птичка, правда, папочка? — пищит Вэл.
— Это язык, арабский, — сказал я, — но на нем никто не говорит, кроме арабов.
