Мартынь провел ладонью по лицу. Слишком мрачным было то, о чем говорил этот зазубренный обломок, Нет, все же надо будет свезти его куда-нибудь подальше, эти острые зубцы слишком болезненно бередят начинающие подживать старые раны… Мартынь повернул прочь. За овином чернел густой, бойко кудрявившийся лесок — старые березы перед смертью успели уронить я землю щедрые семена, роща старого Марциса начала отрастать. А над молодой порослью простирал развесистые ветви старый дуб, под ним-то, у оставшейся половины камня, каждое утро перед восходом солнца и проводил время Марцис. Разве дуб не изведал того же, что обломок камня подле него и другой, лежащий у обочины? Так что же, и его вырвать с корнями?! Какая нелепость! Человек терпел весь век и претерпел все. Но кто сосчитает те поколения латышских крестьян, чьи муки старый великан наблюдал отсюда, со своего пригорка, покамест у самого, как от огня, не помертвели и не почернели концы ветвей?.. Кузнец склонил голову, не то от новой тяжелой думы, не то отдавая дань уважения этому свидетелю, и пошел умываться к колодцу.
Лучины старый Марцис отроду не зажигал, недаром он был прославленным свечником, ведь баранье сало пока еще водилось. На рождество он изготовлял свечи даже из воска, отливая в особых формах, так что они получались витыми. Через открытый дымоход из овина тянуло теплом; извиваясь и треща, трепетало небольшое алое пламя, в глубине каморы у закопченной стены высились плетенные из корней севалки, берестяные туеса и лубовые короба. Хоть и ослабел уже совсем старый кузнец и мерз постоянно, а все же не мог жить без работы, в особенности без своих искусных поделок, — стоило взглянуть на сделанную им утварь с красиво выплетенными или выжженными по краям узорами.
Хлебая молочную похлебку, Ян-поляк то и дело отрывался и разглядывал выжженные на черенке ложки чудесное латышское солнышко и еще какие-то неведомые знаки, в значение которых мастер никого не желал посвящать. Похлебку старый Марцис заедал черствым, пусть и черным, но беспримесным хлебом — расплачиваться с кузнецом плохой мукой поковщики совестились; зубы у него все еще белые и здоровые, как в молодости. У Крашевского уже много лет во рту — ни единого.
Покамест Мартынь ужинал, старик устроил Яна в глубине жилья, на то место, где спал кузнец. Сам он спал поближе к дымоволоку, по которому из натопленной в овине печи струилось припахивающее копотью тепло. Поев, Мартынь разделся, задул свечу и улегся у стены на застеленную дерюгой охапку соломы. Сон он стирался отогнать: сказал же пан Крашевский, будто должен еще что-то передать, а это уж наверняка что-нибудь важное.
