Грантсгал простонал:
— Воз сена да воз соломы… Да где же их взять, коли все повети на карачках обшарили, выгребли, да еще раз грабельками прошлись.
— А в указе сказано, чтобы доброе сено и добрую солому, и стращают строжайшими наказаниями. Поначалу каждый мужик должен отвечать сам за себя, а господин за всех. Значит, ответ двойной; понятно, что и наказание такое же будет. Хоть из-под земли выройте, а везите. Я уже вижу, пощады на этот раз не жди. Ну, ступайте, да не забудьте же ключнику строго-настрого наказать.
Вздыхая то в лад, то порознь, они бросали старые колеса в телегу. Гач чуть-чуть не забыл лемеха у кузницы. Завернув коня, Грантсгал внезапно завопил:
— Чего охаешь, как мехи кузнечные, хлюпало ты этакое! Полезай на колеса, да придерживай, чтоб не раскатились. А ежели ты мне опять язык распустишь — вожжами по спине, и пошел с телеги!
И Грантсгал, известный во всей волости добросердечием и отзывчивостью, угрожающе стиснул вожжи. Гач вскочил в телегу и уселся на колеса, держась за них руками, а ногами упираясь в грядку. Губа его дергалась еще сильнее, хотя он и стиснул зубы изо всей мочи. Усеянное веснушками лицо в вечерних сумерках выглядело жалким, как у мальчишки.
Когда телега загромыхала за чернолозом и ивняком, Ян вздрогнул и поднялся,
— Свежо становится. Вы меня переночевать пустите?
Мартынь махнул рукой.
— Да что тут спрашивать! Куда же вам деваться? В каморе у нас места хватит. Завтра Марч велит запрячь лошаденку и отвезти вас в Лиственное.
Старый Марцис заковылял впереди.
— Идемте, идемте, пан Крашевский! Похлебаем горячей похлебки. Глядишь, и уснете покрепче. Вечер и вправду свежий.
Старик сам последнее время мерз не меньше Яна, штаны до дыр прожег, греясь у печи, — прямо в огонь лез. Мартыню же вечер не казался прохладным, он даже чувствовал, что спина у него влажная и горит, дыхание стало тяжелым и прерывистым. На небе медленно угасал румянец заката, луг потемнел, россыпи калужницы порозовели, лес на той стороне придвинулся, большая ель высунулась из зубчатого выступа, как указательный палец из сжатого кулака.
Мартынь замкнул дверь кузницы и остановился у большого, погрузившегося в землю камня. Давно он собирался убрать его отсюда, но все не решался, может быть, втайне сам не хотел этого. И всякий день этот камень напоминал ему о том, что произошло здесь несколько лет назад.
Почти утихшая боль снова давала себя знать, стоило только вспомнить о ней, но в самой этой щемящей боли и была какая-то сила, которая соединяла настоящее с прошлым и не позволяла поддаваться смятению, когда приходили мысли о мрачном будущем… Когда-то этот камень был единым целым с тем, что лежит у опушки сосняка, в березовой роще под дубом. Марцис совершал на нем жертвоприношения и всячески чудил. Тогда еще была жива Бриедисова Майя и все кругом казалось таким светлым и теплым… куда светлее и теплее, чем сейчас…
