На этот раз Инта прислушалась к нему, но ни в голосе, ни во взгляде не заметно было ни малейшего признака страха или почтения.
— Отец у меня пропал, мать зарыта в Липовом логу. По лесам я хаживала больше, чем любой из вас, волков видывала тоже побольше любого рижского барича. Ежели меня сейчас не возьмете, я все равно следом уйду.
Тут и Крашевский спустился с крыльца.
— Я думаю, господин офицер, пусть она идет. Мне кажется, Друст теперь в Риге, во всяком случае я ему дал с собой письмо, чтобы вручил моим друзьям. За Инту бояться нечего, в лесу выросла, мужскую работу делает, свиней колет лучше всех в волости. И впрямь она может быть полезна ратникам.
Юрис потихоньку посоветовался с тремя военачальниками, потом махнул рукой.
— А мне-то что, смотрите сами. А ты, егоза, гляди у меня!
Инта даже не взглянула на того, кто ей невесть с чего грозил пальцем. Она в это время перешептывалась с Андженовым Петерисом и показывала ему засунутый под кофту большой нож, который, надо полагать, родился не только для приготовления пищи.
Мартынь скомандовал, ополчение тронулось. Оставшиеся мужчины замахали шапками и закричали вслед, желая счастливого пути, дети захныкали, бабы и девки начали вытирать глаза. У дверей сарая толпились оборванные и косматые беженцы из Северной Видземе, дворовые парни не подпускали их близко, чтобы они своим видом не омрачали настроения ратников. Трем-четырем из ополченцев невесты украсили цветами шапки, и эти парни держались более лихо, чем все остальные. Петерис попытался затянуть «На войну я уходил», но никто не подхватил песни. Клав ткнул его в бок: эту песню бабы да девки дома за прялкой поют, а у тех, кто сами уходят, не песни на уме.
Посреди Болотненской волости пришлось свернуть с большака налево в лес, к северу. Ночью лил большой дождь, кусты и трава в крупных каплях, рытвины зимника, по которому вывозили дрова и сено, полны воды. Строем уже нельзя было двигаться. Мартынь разрешил идти по одному и пробираться, как кому удобно. Вскоре поля и дворы скрылись позади, ясеневая и орешниковая молодь за спиной уходящих, казалось, плотно сомкнулась над извилистой ложбиной дороги. В чаще визгливо свистнула желна. Ели клонились вершинами к северу, будто знали, что ратники идут воевать туда.
До полудня ратники шагали по знакомым местам. За большими болотненскими лесами, мшаринами и торфяниками началась открытая холмистая возвышенность с березовыми и осиновыми рощами, а по ту ее сторону, далеко к северу, синел необъятный окоем леса. Дорога по неглубоким низинам и невысоким пригоркам, извиваясь, тянулась прямо туда. Робко прижавшись к рощам, притаились крестьянские усадьбишки, такие же нищие и невзрачные, как и в Болотном. Зато слева, на высоком взгорье, над верхушками липовой аллеи и парка, гордо высились красные крыши имения и две башни; серая — замка и белая — церкви. Словоохотливый болотненский житель, по кличке Комариный Бренцис, точно знал, что за люди тут живут. Всего на этой равнине три волости с тремя имениями — остальные отсюда не видать. Все три вместе с волостями принадлежат Бешеному Динсдорпу, самому лютому живодеру и кровопийце во всей Видземе. Трезвый, он еще ничего, но это случается только трижды в году, когда барон ходит в церковь каяться в грехах, бросается там на колени, бьется лбом о спинку скамьи и приказывает угощать и поить в имении всех нищих и калек, которых в его волостях избыток. В восьми корчмах Динсдорпа люди оставляют последний грош. Верно или нет, но сказывали, что во всех трех волостях только двое хозяев носят сапоги. А баронесса Динсдорп, сказывают, убежала от мужа, потому как во хмелю он даже над нею измывался. И шведы ничего не могли с ним поделать, потому что он умел провести присылаемых властями ревизоров, а в земельном и замковом судах у него друзья-приятели, подати казне он всегда платит вдвое. Жалуются ли на него крестьяне, судится ли он с соседями — барон всегда одерживает верх.
