Сменялись над степью дни ночами, полнолуния новолуниями, не торопясь приходила новая зима. Ничто не менялось только в судьбе пленного эллина и прекрасной наложницы Мегиллы…
Как-то Люкиска показала Диону очередной подарок багатара — драгоценное ожерелье.
— Мишура наложницы радует лишь ту, у кого душа рабыни, — сказал ей на это старый воин и вдруг уловил в ее взоре немой укор и пронзительную мольбу.
Неожиданно сильно подействовал на Диона этот взгляд. С его глаз будто спала пелена. Нежную и легко ранимую душу гордой эллинки увидел он под личиной легкомысленного, высокомерного и вздорного существа. Сколько же страданий и унижений выпало здесь на долю этой юной женщины! Какую же боль причиняли ей его злобные выпады в присутствии грубого варвара! Сердце сурового воина встрепенулось, неясное, тревожное чувство испытал он, заглянув в эту внезапно открывшуюся ему глубину женской души.
Взяв кифару, Дион запел песню, которую певал в давние времена одной Эвтерпе:
Кажется мне тот богоравным или —
Коль сказать не грех — божества счастливей,
Кто сидит с тобой, постоянно может
Видеть и слышать
Сладостный твой смех; у меня, бедняги,
Люкиска, он все отнимает чувства:
Вижу лишь тебя — пропадает сразу
Голос мой звонкий.
В глазах Люкиски — радостное изумление…
Тотчас мой язык цепенеет; пламя
Пробежит вдруг в ослабевших членах.
Звон стоит в ушах, и скрывает очи
С этого дня между Дионом и Люкиской протянулись нити еще не ясного им самим чувства. Пленный эллин часто ловил на себе взгляд наложницы, полный ласкового удивления и тревоги. И сатирические диалоги в шатре Мегиллы несли теперь в себе нечто новое, что не мог уловить слух необузданного варвара.
Ужель страшилищем ливийских скал,
Львицей,
Иль Сциллы-чудища утробою
Мерзкой
С таким ты злым и черствым рождена
Сердцем?
В тоске последней, смертной, я тебе
Крикнул,
Ответом, о жестокая, мне был
* * *
Племена роксоланов, подвластные Мегилле, кочевали на огромном пространстве севернее Меотиды[62], между реками Борисфеном[63] и Доном. Палаточно-шатровая столица степного царька стояла на берегу Сиргиса[64], раскинувшись на живописных холмах. От неспокойных соседей ее защищали полноводные реки. Окружающие перелески изобиловали зверьем. На богатых пастбищах тучнел скот. Отсюда роксоланы уходили в набеги. Данники свозили сюда свои дары, торили дороги торговые караваны. Потому здесь наряду с временными шатровыми сооружениями возникали жилые постройки, склады, мастерские. Городище напоминало собой сиракскую крепость Успу, только без оборонительной стены, и со временем должно было превратиться в большой, оживленный город.
