* * *
В Зарине удивительным образом сочетались доблесть воина и женская грация. Диону как-то пришлось наблюдать игру девушки со змеей. Легкая и грациозная, она с расщепленной камышинкой преследовала маленькую пеструю змейку, тщетно пытавшуюся скрыться в густой траве.
— Остановись, змейка, остановись! — пела она. — Меж цветами замри неподвижно. Я в узор твоей спинки должна всмотреться до боли в глазах.
Остановись, змейка, остановись! Я узор твой запомнить должна, чтобы сделать роскошную ленту, тем узором ее разукрасить.
Змейка гневалась, бросалась, шипя, на свою обидчицу. Та увертывалась, отскакивала и снова бежала вдогонку. Было нечто общее в этих дочерях степи. Их движения напоминали какой-то магический танец.
— Я ленту хочу подарить юноше-воину смелому, что сердце мое увлек. Пусть украсит колчан моей лентой, — пела Зарина.
Глаза ее блестели, как черный камень гагат[45], голос звенел силой страсти, врожденным кокетством, каким наделены, наверное, все женщины земли.
— Остановись, змейка, остановись! Гибкость тела девушке подари, аромат всех цветов степных подари, красоту свою девушке подари.
Было во всем этом что-то от детской шалости, от озорства. Не верилось, что она может одним взмахом острого меча сбрить бровь у любого мужчины. Такова, наверное, жена неистового Арея, вечноюная Афродита. Никто из смертных не видел богиню, но власть ее ощущают ежеминутно и боги и люди. Кого полюбит она сама, тому обещано вечное блаженство. Был ведь любимец у Афродиты — сын царя Кипра Адонис. Знала ветреная, изнеженная богиня муки любви! Вот и эта варварская богиня неравнодушна к рослому молодому воину Анту…
Дион поймал себя на том, что мысли его стали упрямо языческими, что после перехода его в христианство он никак не может заставить себя прежних богов считать бесами, демонами, князьями тьмы. Слишком многое оставалось в нем от язычества, причем помнилось только, хорошее, светлое…
* * *
Дион не заметил, когда Зарина, поотстав от войска, поравнялась с ним. Ее высокий, словно пение звонкой флейты, голос заставил вздрогнуть старого воина.
— Почему опять печален, доблестный темник?
Суровый эллин почти никогда не улыбался, и причина печали, как казалось Зарине, крылась в его одиночестве.
— Прекрасная моя повелительница знает, наверное, почему я очутился среди ее мужественных подданных?
— Да, знаю. Мать пересказала мне донесения наших лазутчиков в Танаисе. Мне искренне жаль твоих друзей и сына.
