Издалека послышалось, как Идрис гнусаво запел: «Чудеса, Аллах! Чудеса!» Идрис развел костер перед своей лачугой, огонь полыхнул как метеорит, рухнувший на землю. Его жена ходила взад-вперед, выпячивая живот, подавала ему то еду, то питье. Когда Идриса свалил хмель, он заорал в тишине, обернувшись к Большому Дому: «А, час мулухии[4] и жареных цыплят! Не забудьте добавить себе яду, домочадцы!» — и снова загорланил.
Адхам с сожалением отметил про себя: «Каждый раз, как я уединяюсь с наступлением ночи, приходит шайтан, разжигает свой костер, буянит и лишает меня покоя!» На пороге появилась Умайма. Оказывается, она еще не ложилась! Она выглядела болезненной из-за беременности и усталой от трудов и нищеты.
— Не спишь? — коротко спросила она.
— Дай хоть часок насладиться жизнью! — с раздражением бросил он.
— Но ты должен отдохнуть, ведь завтра на заре идти с тележкой.
— Только наедине с собой я чувствую, что я хоть в чем-то господин. Смотрю на небо и вспоминаю счастливые дни.
Она громко вздохнула:
— Только б застать, как твой отец будет выходить из дома или входить. Я брошусь к его ногам и буду умолять.
— Сколько раз говорил тебе: прекрати думать об этом! — испугался Адхам. — Этим жалости у него не вызовешь.
Она долго молчала, потом прошептала:
— Я думаю о судьбе ребенка, которого ношу под сердцем.
— Я тоже постоянно о нем думаю, но я уже превратился в скотину.
— Клянусь, ты лучший человек на свете, — с горечью проговорила она.
— Какой же я человек?! — рассмеялся Адхам. — Животное, занятое исключительно поиском пищи.
— Не отчаивайся! Знаешь, сколько тех, кто начинали также, а затем добивались достойной жизни, открывали лавки и строили дома!
— Беременность точно лишила тебя рассудка.
— Ты станешь знатным человеком. И наш мальчик будет расти в роскоши.
Адхам развел руками.
— Напиться пива или накуриться гашиша, чтобы во все это поверить?
— Надо трудиться, Адхам.
Он вспылил:
— Горбиться ради куска хлеба — настоящее наказание. Я беззаботно жил в саду: смотри себе на небо да дуй в свирель. А сейчас я — животное. День и ночь толкаю тележку, ради того чтобы вечером съесть какое-то дерьмо, чтобы были силы подняться утром. Надрываться за пропитание — худшее из наказаний. Настоящая жизнь — в Большом Доме, там не надо гнуть спину за кусок хлеба, там радость, красота и веселье.
Вдруг раздался голос Идриса:
— Правду говоришь, Адхам. Работа — это проклятье. Мы не опустимся до того, чтобы вкалывать. Я же предлагал, присоединяйся ко мне!
