И Дунька-ануська в Европе, конечно, со временем освоится. Только мелкотравчатые мозги, отравленные криминальной психологией, да еще облеченные властью совсем не Европа. А «совковость», оказывается, не обязательно связана с географической или даже политической ориентацией. Как и провинциальность мышления должностного, как бы, лица.
— Вы что, не могли просто сказать, а не устраивать унизительные гонки за пару пачек сигарет? — спросил я старшего польского таможенника, когда во второй раз за час въезжал в страну. — Где у вас набирают таких не профессионалов? В польских тюрьмах?
— Закон есть закон, — ответил он. — Нарушил — отвечай. У нас есть инструкция и мы её безукоризненно выполняем. Как приказ.
Где-то я уже это слышал…
Но презерватив, на всякий случай, в автомобильную аптечку положу. Кто знает, какие ново-старые инструкции напишут этим идиотам. В дураках-то все равно останемся мы. Как всегда. По кругу.
— Привет, — сказал «гегемон» по имени Василий, открыв дверь мастерской художника. — Вот, проходил мимо…
— Как почувствовал, — не выдержал я, доливая в рюмки распочатую бутылку коньяка. — Нюх у него, что ли?
— Гегемон же… — буркнул художник и полез за новой посудой. В его мастерской двери отурыты для всех, включая народ. А душа — для близких друзей. Ему никто не мешает рядом. Даже если и говорит, не переставая. О своем. Ну и пусть говорит.
Василий отзывался на кличку «гегемон» охотно. Квалифицированный строитель, он и фразы рубил, как — будто вгонял гвозди. По самые, по шляпки. Мы и не спорили. И его это, видимо, грело не хуже законной после работы водки. А поговорить?
— Искусство принадлежит кому? — спросил он после второй рюмки. — Народу. Так еще Ленин впечатывал. А это у тебя что?
Он показал на новый цикл работ художника.
— Голых вроде много, а ничего не возбуждает. Зачем тогда так рисовать? Женское тело, оно же тревожит, заставляет трепетать. Такое и купить можно и посмотреть приятно. А здесь… Гробишь талант вместо того, чтобы зарабатывать.
— Не тому вас учили когда-то, — продолжал Гегемон, приняв наше молчание за согласие. — Вот, говорят, Монна Лиза, Джоконда, великая картина. Смотрел я на нее долго, внимательно, вникал — и ничего не шевельнулось, где надо. Нарисовал Леонардо некрасивую бабу, ни глаз, ни груди, ни трепета в чреслах. Ничто не возбуждает. Улыбается сквозь зубы. А что ей, серой мышке, остается? И зачем такое рисовать, когда в крови ноль эмоций? Народу надо живое, горячее. Как телевидение или журналы. Потому их и смотрят, и покупают. У тебя, вроде, свальный грех нарисован, а без виагры не подходи. Впустую.
