Все были подавлены, разговаривали тихими голосами, в состоянии какой-то незлобной друг на друга обиженности. Ждали звонка — его не было. Вздрагивали при каждом шуме. Вечер был душным и тяжким, вдалеке погромыхивал гром, мигали зарницы.
— Хоть бы похолодало! — молящим голосом сказала Элла.
— Нам-то что, — возразила Стелла с мягкой сварливостью, — на нас можно и воду возить. А ему каково?
— Нет, все-таки, товарищи женщины, — тихо сказал Спивак, — ничего вы не понимаете.
Тихий Спивак — в этом было даже что-то пугающее.
Опять мигнули зарницы, тихо рокотнул гром.
На кафедре было темно. Светлоглазая, душная ночь стояла за окнами в институтском саду. Ни шороха, ни ветерка. На фоне этой напряженной тишины неожиданно запел Паша Рубакин. Он пел без слов, какую-то заунывную мелодию, возможно своего сочинения.
В коридоре послышались шаги командора. Оказалось — не командора, а коменданта.
— Граждане, прошу очистить помещение, — сказал он гранитным басом. — Здание закрывается.
Вышли на улицу. Духота пахла сеном и пылью. Нежный запах сена мешался с шершавым, грубым запахом пыли, потревоженной, взнесенной в воздух земли. Гроза удалялась, не принеся облегчения. Вверху в просветах между облаками посверкивали невыразительные звезды. Завтра, видно, опять будет жара…
Расходиться не хотелось, но разошлись.
…А назавтра утром на кафедру позвонила Дарья Степановна и потрясенным, но твердым голосом сообщила:
— Николай Николаевич помер.
— Как, что?! Не может быть!
Все, кто был на кафедре, помчались сломя голову на квартиру. Впереди бежала Элла Денисова и бормотала:
— Я говорила, я говорила…
Что она говорила, было неясно, но никто ей не возражал.
Дверь из квартиры на лестницу была широко распахнута, зеркало в прихожей завешено черным.
Николай Николаевич лежал на своей кровати пепельно-бледный, но узнаваемый. На его щеке колебалась, как будто от дыхания, тополиная пушинка. Лицо было спокойно, внимательно, глаза закрыты. Люди столпились возле умершего, а он шевелил пушинкой, дышал, и никто не смел снять с него эту пушинку.
— Ночью ходила-ходила, слушаю: дремлет, — говорила Дарья Степановна. — Дремлет, и слава богу. Думаю, не будить. Утром пришла, а он кончился. Раньше таких бог, говорили, любит. Послал ему смерть проворную. Каждому бы так, грех жаловаться.
Она не плакала, только чаще чем надо поправляла черный платочек, которым, несмотря на жару, повязала голову. Платочек сползал, открывая перламутровую гордую седину.
