— Я принесу воды.
— Ты что?! Пост… — с отчаянием произнес Мансур.
— Нет уже никакого поста… Отец и я пили сегодня…
— Лжешь?
— Да провалиться мне на этом месте. Хотите еще выпью? — Я выбежал из мастерской, зачерпнул из ближнего арыка полную тюбетейку воды и заторопился обратно. Мансур все еще лежал на супе, но не казался таким бесчувственным, как прежде. Глаза с удивлением и даже с надеждой смотрели на меня, особенно на мои руки, державшие тюбетейку с водой.
— Вот, — сказал я, поднося к губам влагу.
— Не надо, — остановил меня Мансур. — Дай сюда!
Рука его тряслась, когда он принимал от меня тюбетейку, — жажда была страшная и противостоять ей брат не мог.
— Значит, отец пил? — еще раз спросил Мансур.
Ему необходимо было подтверждение. И я кивнул охотно.
— Да, да!
— Да простит всевышний! — прошептал брат и припал жадно к воде. В эту минуту он все позабыл — и обет, данный богу, и страх перед карой.
Через некоторое время вернулся отец. С его плеча свисал хурджун, наполненный всякой мелочью.
— Зачем это? — поинтересовался Мансур.
— Чтобы не умереть раньше времени, — ответил отец хмуро.
— Неужели можно насытиться чаем и солью?
— Придет время, когда о щепотке соли будешь молить господа.
Люди все еще бежали мимо мастерской, правда, уже не плотной толпой, а небольшими группами. Некоторые останавливались, чтобы передохнуть немного, прислонялись к стенам, вытирали обильный пот. Отец пытался выведать у них новости, но они не отвечали, лишь сокрушенно махали руками и шептали молитвы.
— Да, не утолив жажды, расплескиваем воду, — загадочно произнес отец. — А плата за нее будет велика…
Все ждали сумерек. Как будто могло что-то измениться после захода солнца. К вечеру жара действительно спала, длинные тени легли на город, но страх не исчез. Жители укрылись в домах. Если днем мне казалось, что улицы словно мертвы без своих обычных звуков и красок, то перед закатом они на самом деле вымерли. Ни души. Появись чужой в городе, он без сомнения принял бы Джизак за опустошенное селение.
Сумерек все ждали еще и потому, что был пост. Пить и есть можно было лишь с заходом солнца. О снятии запрета извещал муэдзин Аширмат-суфий, кричавший на всю махаллю:
— Аллаух акбар! Аллаух акбар!
После крика муэдзина все окрестные мечети начинали молитву, наступало время принятия пищи. Она была уже разложена на дастархане, а касы наполнены водой.
Пали сумерки. О еде мало кто думал в этот день, но всем хотелось, всем нужно было услышать голос муэдзина — спокойный, неземной, напоминающий о существовании бога и его могущественной силы. Молчал муэдзин…
