— Темные дела происходят на свете, — говорил он, и нельзя было разобрать, осуждает он эти темные дела или находит их заслуживающими внимания и изучения.
— Вам, наверно, все люди кажутся жуликами, или ворами, или убийцами? — спросила Адашова.
— Нет, зачем же? — спокойно ответил он. — Люди — хороший народ.
И Адашова вдруг подумала, что люди — действительно хороший народ, если Лапшин говорит об этом с такой спокойной уверенностью.
— Ну а этот? — спросила она, кивнув на стул, на котором давеча сидел дядя Пава.
— Шкаденков-то? Ну, Шкаденков разве человек? Шкаденков взбесился, его стрелять надо.
— Как — стрелять? — не поняла Адашова.
— Расстреливать, — с неудовольствием объяснил Лапшин.
— И вам никогда не бывает их жалко? — спросила Адашова и испугалась, что бестактна.
— Нет, — медленно сказал Лапшин, — никогда. Был у меня один дружок, — в бандотделе >{1} мы с ним работали, — так он говорил: «Вычистим землю, посадим сад, погуляем с тобой в саду…» И не погулял, — повесило его кулачье за ноги и такое натворили с ним…
Лапшин махнул рукой и, поднявшись, спросил:
— Позвать Наполеона?
— Позовите! — сказала Адашова, и Лапшин вдруг увидел в ее глазах слезы.
— Это очень хорошо, — сказала она дрожащим голосом, — очень!
— Что? — не понял Лапшин.
— Вычистим землю, посадим сад, — сказала она, — погуляем в саду.
— Да, — сказал Лапшин, раскуривая папиросу, — я часто вспоминаю.
Он позвонил и велел вызвать Наполеона. Пока ходили за Наполеоном, пришла Бычкова в коричневом кожаном пальто и в белой шапочке, принесла очень длинное и выразительное заявление.
— Садитесь! — сказал Лапшин. — Гостьей будете!
Написав резолюцию, он спросил:
— Своего видели?
— Видела, — сказала Бычкова, — якогось цыгана допрашивает.
— Этот цыган ему ногу прострелил, — сказал Лапшин, — и ножом его порезал.
— От зверюга чертова! — сказала Бычкова угрожающим голосом.
— Теперь идите в отдел кадров, — сказал Лапшин, — и оформляйтесь!
— Она уполномоченной работает? — спросила Адашова, когда Бычкова ушла, — тоже жуликов ловит?
— Главный Пинкертон, — сказал Лапшин смеясь, — Машинисткой она у нас будет.
Катька-Наполеон была в дурном настроении, и Лапшин долго ее уламывал, прежде чем она согласилась поговорить с Адашовой.
— Мы здесь как птицы-чайки, — говорила она, — стонем и плачем, плачем и стонем. За что вы меня держите?
— За налет, — сказал Лапшин, — забыла?
— Налет тоже! — сказала Наполеон. — Четыре пары лодочек…
— И сукно, — напомнил Лапшин.
— Надоело! — сказала Наполеон. — Считаете, считаете. Возьмите счеты, посчитайте!
