«Ласточку» уволокли на буксире. Никто, кроме Ваньки, не горевал: танки стали уже не нужны. Водка, вино и местные женщины принялись за свои обычные чудеса: пир шел горой, и оставшихся в живых танкисты за все это время не покидали нагретых лавок: здесь падали, здесь же и поднимались.
Солнце жгло дырявые внутренности Pz 35(t). В «коробке» была настоящая баня, но Иван Иваныч забрался во чрево. Нащупав кресло механика, и запахнувшись в шинель, он угрюмо, словно филин, таращился оттуда на праздник.
Перед Ванькой ставили угощение.
— Выпей, дурак, за Победу!
Иван Иваныч не притронулся к стопкам. Хлеб и сыр черствели перед распахнутым люком. Проходя за амбар помочиться, однополчане искренне жалели сидельца: «Ну, и кому ты теперь нужен?» Многие совершенно справедливо твердили: «Слава Богу, скакать ему теперь не на чем — а то наломал бы дров!»
Комполка еще с Цоссена, молодой подполковник Градов, попытался, было, сунуться насчет найдёновского награждения, но после Праги в штабе у всех отняло память:
— «Героя»? Да он же совсем «того»!
Вернувшись, Градов долго стоял перед чешским танком.
— Иван! Ты хоть делом каким займись!
Попавший в дурацкое положение Ванька Смерть не хотел никого и слышать. Бойня завершилась, но дракон не провалился в тартары, не исчез в адовом пламени, его не задела ни одна тысячетонная американская авиабомба. «Белый тигр» существовал. Пулеметные ленты монстра были заправлены, снаряды готовы. Земля, как и раньше с чисто женским покорством терпела его невыносимую тяжесть. Найдёнов по-прежнему чувствовал запах. Он слышал близкое лязганье и призывный щелчок затвора. «Тигр» продолжал издеваться; и, невредимым, дышал за недалекой горой.
Прошло две недели: старуха-война окончательно со всеми простилась. Как-то совершенно незаметно для сокрушенного Ивана Иваныча, пропали и тени ее: Крюк с Бердыевым. По большому счету, им, как и Найдёнову, нечего стало делать на этой земле.
Сержант взялся за прежнее, но счастье мародера ускакало следом за напахавшейся в эти годы Костлявой. Двух местных пани, «взятых на штык» с особым цинизмом (одну из них гвардеец случайно убил при попытке к бегству), хватило для окончательного вывода. Крюк во всем раскололся и сам навел на не нужное больше золото, заставив онеметь трибунал. Генералам, занятым совсем другими делами, наводчики больше не требовались — так что пророчество Сукина все-таки сбылось. Камни амбарной стены за площадью оказались удивительной плотности, во время расстрела их не выщербила ни одна пуля, что поразило даже привыкших ко всему палачей. Следователь долго ощупывал кладку, прищелкивая языком и повторяя одно, совсем для данного случая не патриотичное: «Ну, что ты хочешь! Европа!». «Контрольного» не понадобилось, хотя руки стрелков заметно дрожали. Начальство засчитало мандраж за похмелье: и простило два неточных выстрела. Землица в бесхозном саду была жирной, словно масляная каша. «Европа! — твердил все тот же каратель, разминая комки желтыми от папирос пальцами, прежде чем щегольским лейтенантским сапогом столкнуть все, что осталось от Крюка, в быстренько выкопанную яму. — Здесь палку воткни, вырастет».
