— Что с тобой, Игнат?
— Со мной ничего… Должно быть, клонит ко сну… три ночи не спал…
И, действительно, он ощущал невероятную усталость.
Постепенно надвигалась ночь. Над рекой поднялись прозрачные пряди тумана. Они густели с каждым мгновением, и вскоре белый полог окутал реку, берега, прибрежные лесистые взгорья. Стало холоднее, люди зябко пожимали плечами и кутались в легкую одежду, которую удалось набросить на плечи, спасаясь от неминуемой смерти на разрушенных улицах родного города.
Где-то в недосягаемой вышине заискрились первые звезды. О чем-то таинственно гомонили прозрачные в предвечернем сумраке сосны и ели. Плескалась вода внизу, в реке. Доносились голоса ночных птиц, лесные шорохи, чьи-то странные вздохи, словно вздыхала земля и о чем-то перешептывалась с молчаливыми дубами. Стояла июньская ночь, когда в буйном цветении красуется земля, полнится соками лиственный шатер леса и в тишине ночи слышно, как расправляет молодой лист зеленый папоротник, отряхая с себя засохшую иглицу, как шелестит ежик под кустом, собираясь в ночной поход.
Забыв обо всем, некоторые спали. А когда просыпались и внезапно вспоминали, отчего они здесь, в этом глухом незнакомом лесу, тревожно прислушивались к настороженной тишине ночи, со страхом глядели на ночное небо. На западе полыхало огромное зарево, занимавшее половину небосвода. Оно то угасало, то вновь занималось, наливаясь трепетным золотистым багрянцем. Отблески зарева тускло переливались на темных вершинах деревьев.
Ночь полна была тревогой, неизвестностью, неизбывной горечью утрат.
Где-то в лесной чаще заухала сова, и казалось, будто близко-близко, вот под самым кустиком, заливается жалобным плачем ребенок: а-а-а… а-а-а… Но плач отдалялся и вскоре, на мгновение оборвавшись, неожиданно перешел в густой раскатистый хохот. И тут же вновь оборвался и затих, растаяв в сторожкой темени ночи. Только слышно было, как шелестит на ветру трепетная листва осины да тихо-тихо гудят могучие сосны.
— Ишь ты, расходилась нечистая сила! — злобно сплюнул Остап Канапелька и снял шапку, в которой всегда прятал свою трубку и кисет с самосадом. Над этой шапкой посмеивались люди и поговаривали, что она заменяет ему и клеть, и гумно, что в ней можно спрятать овечью отару, не говоря уже о другой, более мелкой живности. Как бы там ни было, а в шапке действительно можно было наши и трубку, и ломоть хлеба, а также запас дроби и прочих припасов, необходимых леснику. Чуть ли не целая овчина пошла на эту шапку, с которой Остап не расставался ни зимой, ни летом.
