— Я так и думал. Можешь на них больше не смотреть, я и без тебя все про них знаю. Шагай обратно. И смотри в ее детство, совсем раннее.
Равновесие постепенно возвращается, поток чужой памяти (чужой крови в венах) несется в прошлое. Он все про них знает… Не потому ли, что он такой же, как они? Не потому ли, что «эти» — родная ему черная кровь?
— Она родилась в бане. Женщина, очень красивая, очень. Это первые ее роды, но она рожает легко. Ей не так мало лет — больше двадцати… Она рада, что родилась девочка. Она хотела именно девочку.
— А муж? У нее есть муж?
— Я не вижу. Я не знаю. Образ этой женщины очень светлый, чистый. Она словно святая. Она умрет скоро. Через два года.
Скрипит мелок…
— Шаг назад и вправо.
— Да, у нее есть муж. Девочка была зачата в этой же бане. Он… Ой, это что-то не то…
— Что там не то?
— Он… как две капли воды похож на того человека, который ехал на мельницу. Только волосы у него прямые.
— Дура, это его прадед. Почему бы им не быть похожими? Сколько ему лет?
— Больше двадцати пяти. Ненамного.
— Как его имя?
— Она зовет его… Сёмушка…
Еще один знак, нарисованный мелом на полу.
— Два шага влево. Мы очень близко к цели, очень близко. Смотри, от чего она умерла.
— Ой, мама…
Страшно смотреть. И тошно. Голова кружится, кружится! Только бы не упасть!
— Ну?
— Ее убили. Ее зарубили топором. В сенях, в ее собственных сенях, на пороге дома. Может, это разбойники? Воры? Нет, это не разбойники… — голос гаснет, перестает слушаться. Слова не вытолкнуть из глотки, не смыкаются связки, и приходится перейти на шепот. — Это сделал ее муж. Топор у меня в руке…
Сначала топор рубит правую руку, прикрывшую голову, — и кровь толчками хлещет из раны. Олёнка пригибается еще ниже, словно подставляет темя под удар. Раненая рука соскальзывает на плечо, кровь льется на спину, заливает рубаху, сарафан… Топор бьет по голове: один раз, другой, третий… Чтобы наверняка. И нет в душе ни сожаления, ни радости, ни горечи — ничего. Так забивают скотину — это долг, необходимость. Так надо.
Руки в крови. Липкие. И на рубахе тоже кровь и жирные пятна. Осталось немного: перешагнуть через тело жены на пороге, войти в дом. Дитя в люльке смотрит неотрывно на дверь и не плачет. Рубашонка белая-белая, на ней остаются бурые отпечатки от пятерни. Назад, в сени, перешагнув через тело Олёнки. На высокое резное крыльцо — в густые летние сумерки. А снизу из темноты уже тянутся руки — дай, дай! Не это они хотели получить…
