Почти столкнувшись со мной, Вадим растерялся. Он охотно бы
прошел мимо, сделав вид, что не заметил меня, но было поздно. Наши взгляды
встретились. Он кивнул мне и остановился.
— Здравствуй, Вадим, — сказал я.
— Здравствуй... Не знаю, как теперь тебя величать. Судя по
клобуку, ты сменил имя.
— Позволь усомниться в том, что ты не знаешь, как меня
величать. Думаю, что твоя новая профессия обязывает тебя следить за церковной
печатью.
— Да, я просматриваю «Журнал Московской патриархии» и
«Богословские труды». Из любопытства, отец Иоанн, только из любопытства...
— А трудишься все на той же ниве?
— Ну как тебе сказать... Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Я имею в виду «наркологию».
— Но ты-то, ты-то должен был понять!
— Что понять?
— Все!
— Извини меня...
— Я занимаюсь сейчас литературной работой... Чистой
литературой. Ты же знаешь...
Да, я знал. Вадим имел несомненное литературное дарование. Он
писал талантливые стихи и драмы в стихах, в основном религиозного содержания.
Они отличались изяществом формы и философской глубиной. Он был, может быть, не
очень яркий, но самобытный поэт. Однако что-то в его поэзии смущало меня. В своих
философско-религиозных размышлениях он зачастую настолько далеко уходил от
православия, что его вполне можно было считать неоплатоником. Я прекрасно
понимал, что поэзия не может быть хрестоматией по догматике, и тем не менее для
меня был очевиден назревавший конфликт: соединение несоединимого в одной личности,
усиливавшаяся на моих глазах напряженность во взаимоотношениях двух начал —
христианского и языческого — создавали драматическую коллизию. И только в нашей
уродливой действительности неизбежная мучительная развязка могла превратиться в
непристойный фарс на страницах низкопробной атеистической печати. Вадим был
прав — я знал лучше, чем кто-либо другой, подоплеку этого фарса, поскольку в
академии я один был посвящен в тайну его творчества и мне одному во время
вечерних прогулок по лавре он читал вполголоса свои стихи, которые не имели ни
малейшего шанса встретить понимание ни в нашей академической среде, ни в
официальных литературных кругах. Лихорадочный блеск, которым светились в эти
минуты его глаза, предвещал страшную развязку, но мне, конечно, не могло тогда
прийти в голову, что все завершится таким примитивным, дурацким, мелкобесовским
образом. И главное, его отчаянный шаг ничего не решал. Он вел в тупик, в
безысходность. Что значит в этом контексте заниматься «чистой литературой»?
