— Сейчас соберу вам поесть, — сказал он, не спрашивая, голодны они или нет, но, увидев, что оба с немым вопросом смотрят на дверь соседней комнаты, заметил:
— Жена и дети давно встали. У нас есть участочек кукурузы на нижней дороге к Арде. Далековато отсюда, вот они и вышли чуть свет, чтобы успеть управиться. Я один во всем доме. Ешьте!
Говоря это, он снял с полки над очагом разломленную краюху черного потрескавшегося хлеба, выпеченного из толченых бобов и смешанной с отрубями муки, глиняную миску с фасолевой похлебкой, две деревянные ложки, пододвинул из угла глиняный кувшин с водой.
— В этом году опять засуха нас скрутила, прямо хоть плачь. Ну, да чем богаты, тем и рады. Подкрепитесь, небось, долго, топали.
Он говорил немного нараспев, приглушенным голосом.
Лиман хотел было ответить, но, взглянув на холодное, непроницаемое лицо Незифа, только судорожно глотнул, сунул в рот кусок хлеба и принялся жадно есть. «Почему Незиф молчит? Почему не отвечает Ибрагиму? Что у него на уме?» — думал он, быстро орудуя ложкой. Незиф тем временем вытащил из-под полы куртки обрез и, перегнувшись назад, прислонил его к углу. Губы его были все так же плотно сжаты.
Хозяин, словно не замечая ни молчания Незифа, ни смущения Лимана, продолжал участливым тоном:
— Ты ешь, ешь и рассказывай — где пропадал, как удалось вернуться, скучал ли по нашим местам, туго ли приходилось.
— Всяко бывало, — неохотно ответил Незиф. — Пошел на рынок в Драму, а немецкие собаки в тот день облаву устроили — кто-то убил их офицера. Ну, переловили нас всех на скорую руку, расстреляли десяток у стены старого склада, а остальных на дорожные работы погнали. Потом отобрали человек тридцать самых здоровых и в Салоникский порт перебросили — фелюги грузить, что на Крит шли. Оттуда я сбежал на лодке в Моср[1]. Трое нас было. Там, в Мосре, и пробыл я до конца войны. Грузчиком работал, голодал. И вспоминать неохота.
— Думаешь, здесь легче было? Пусть Лиман тебе скажет. Сколько горя хлебнули, одни мы знаем!
Квадратные челюсти Незифа двигались медленно, как у человека, который что-то сосредоточенно обдумывает.
Лиман отправлял в рот огромные куски, щеки его при этом раздувались, худое лицо становилось круглым и как будто веселело. Бросая взгляды то на одного, то на другого, он немного успокоился — разговор наладился.
— Пока не сняли границу, — продолжал Ибрагим, — мы, хоть и не сладко нам жилось, все же как-то сводили концы с концами — то кофе переправим, то еще какую-нибудь контрабанду, а как пришли швабы и сняли границу, совсем житья не стало. Табак им подавай, шерсть, сало, хлеб. И годы-то все неурожайные выдались — то засуха, то из-за дождей все сгниет. Натерпелись же мы. Жена, чтоб хлеба испечь, мучной ларь скоблила, траву с выскребками замешивала. Аж в Комотини ходил я за мешком кукурузы, на себе тащил его оттуда. Да и то тайком, по ночам. Запрещено было. Карточки нам выдали — муку по ним получать. Только до нас она не доходила. Что привезут, начальство меж собой поделит, а потом втридорога продают. Куда тут денешься? Перекинешь мешок за спину и айда на юг. Но и там не дешево. Потом тащишься домой среди ночи — ноги гудят от усталости, пот с тебя ручьями льется. И вдруг глядь — навстречу жандарм или лесничий: откуда да куда? Начнешь его тут упрашивать, деньжат подсунешь. Мулов я продал, коз продал, какая мелкая живность была — все со двора свел, гол как сокол остался. Потом, как установили границу, мы с Лиманом опять начали контрабандой промышлять. Выгоды особой нет. Все больше на Кыню Маринова работаем — то пакеты перетаскиваем, то.
