А лечили тогда рефлекторным методом, действуя на страх и на отвращение пациента, при помощи антабуса и апоморфина. Не в душу заглядывали, а в железы внутренней секреции. Не на сознание давили — на отдельные участки «мозгового вещества».
Очищенного от не столь давних возлияний пациента пичкали тем или иным препаратом, а затем подносили ему стопаря, определенное количество спиртного, кому тридцать, кому пятьдесят, а кому и все сто граммов — в соответствии с комплекцией испытуемого. В крови потчеваемого происходила незамедлительная реакция, больной начинал или нещадно «травить», или натуральным образом помирать — на глазах неизумленной публики, то есть медперсонала. Происходило сие действо коллективно, сразу над несколькими алкашами. Палату, в которой все это совершалось, веселые пациенты прозвали «палатой космонавтов». Возле каждой койки табуретка, на которой стопка с горячительным, долька апельсина или яблока на закусь. Тут же сестры с кислородными подушками и шприцами, суднами, призванные вызволять алкашей из лап клинической смерти.
Водочку для подобных процедур принято было взимать с самих утопающих, то бишь клиентов, ее приносили на отделение жены, матери, сестры страдальцев. Вот эту-то водочку «экспериментальную», хранящуюся в одном из холодильников на отделении, и принудил, заставил Мценского выкрасть Володя Чугунный. А вместо водки по бутылкам была разлита ладожская водичка, от которой, как ни странно, во время очередного сеанса некоторые из «космонавтов» исправно блевали и не менее исправно теряли сознание.
Короче говоря, Викентию Валентиновичу Мценскому было что вспомнить (или забыть!), натолкнувшись в Соловьевском садике на опухшую физиономию Володи Чугунного — физиономию, столь неожиданно, хотя и неизбежно превратившуюся в смертную маску.
Возвращаясь к себе на Петроградскую после встречи с Чугунным, Викентий Валентинович почему-то застеснялся ехать в общественном транспорте (проклятая мнительность!), застеснялся идти по достаточно людным и светлым линиям Васильевского острова и, как одичавший, помоечный кот, шмыгнул в удивительно узкую, какую-то не по-ленинградски тесную, жутко захламленную, мощенную дореволюционным булыжником улочку, носящую имя великого художника Ильи Репина. Да и какая там улочка — переулок, скважина, щель, но… до чего прелестна! Потому что уникальна. До чего петербургская вся — от сырых, затхлых запахов до серых облупившихся стен городского ущелья. И до чего знакомо все, родимо… Ведь он, Мценский, наверняка бывал тут неоднократно и прежде. Вот только по какому поводу? Наверняка в этой теснине жил кто-то из «своих», из употребляющих, какой-нибудь ханурик вроде Чугунного. И вдруг ощутил: женщина жила! Непонятное волнение возникло и как бы пронизало. А это чаще всего от присутствия женщины происходит. От ее возникновения на улице, в комнате или в памяти… Инга! Инга Фортунатова, профессорская дочь, порочная студенточка, а чуть позже — отверг-путая всеми вековуха, мрачно и сипло поющая под гитару блатные песенки…
