Окрыленный счастливыми мгновениями, проведенными наедине с красоткой секретаршей, он безудержно тараторит:
— Но я не стану спешить с заявлением о том, что мне удалось покорить эту сияющую вершину.
— Ты прав, не стоит спешить, иначе ты рискуешь угодить в пропасть забвения.
— Ну и ну! Не хватало, чтобы ты начал выражаться, как японцы!
На этот раз, вместо того, чтобы искать такси, я иду в агентство «Хертц» и беру напрокат машину. Это замечательный Катчеворно — последний писк автомобильной моды. После этого я направляюсь я Кавазаки. Мы проезжаем богатые кварталы, затем менее богатые, и, наконец, бедные и совсем бедные, прежде чем попасть в супербедные. Удивительная вещь, но даже в самых забытых Богом уголках японцам удается сохранить чистоту. Это самая вымытая нация в мире, так как ее представители моются не менее одного раза в сутки.
Через час мы приезжаем в Кавазаки и каким-то чудом сразу же попадаем на улицу Фузи Хотъубе. Он поселился в довольно представительном квартале. Перед нами старая Япония. Восхитительные сады с искусственными ручейками и карликовыми кедрами, картонные домики, маленькие мостики, узенькие аллеи, посыпанные изумрудным гравием, чуете?! Берю полностью очарован.
— Эх! Увидела бы все это моя Толстуха! — вздыхает он.
Я притормаживаю и вскоре нахожу дом захаракиренного в самолете. Это изумительное сооружение, возвышающееся посередине любовно ухоженного сада, который отделен от улицы оградой высотой тринадцать сантиметров. Мы перепрыгиваем через нее на одной ножке и устремляемся к двери.
Звонок отсутствует, зато есть гонг. Я ударяю в него. Эта штука исправно вибрирует, но никто не отвечает. Тогда я решаю воспользоваться своим мальцом. Только на этот раз, мои дорогие и храбрые друзья, мне приходится иметь дело с японским замком — самым мерзким замком в мире. Я скоро смекаю, что нет смысла слишком упорствовать.
— А что, если взломать? — вздыхает Берю.
— Дверь?
— Нет, стену. Картон должен легко проломиться.
С этими словами он толкает плечом стенку… и вверх тормашками летит на землю. Бумага неизвестным мне способом туго натянута на каркас, как кожа барабана, благодаря чему Толстяк отскакивает словно мяч.
— Невероятно, — говорю я, — это все равно, что пытаться раскусить зубами резиновый шарик.
— Заруби себе на носу, — возражает мне Амбал, — слово «невозможно» не для французов, особенно здесь, в Японии. Там, где отступает сила, берет верх хитрость! Через секунду он добавляет:
