Приготовил обильный второй завтрак и все съел.
Понимаете, разницы-то никакой нет. Дав ему от ворот поворот, я ничего не потерял. Я и раньше подозревал, что кольцо сжимается, а теперь знал наверняка. И они знали, что я знаю. Но я ничего не проиграл — больше ничего не изменилось.
Они по-прежнему могли только догадываться, подозревать. Отталкиваться им все так же не от чего. Еще две недели — ладно, уже десять дней — у них не будет ничего. Появится лишь больше подозрений, почувствуется больше уверенности. Но улик не будет.
Улики они найдут только во мне — в том, что я такое, — а этого я им никогда не покажу.
Я допил все из кофейника, выкурил сигару, вымыл и вытер посуду. Хлебные крошки выкинул во двор — воробьям — и полил батат на кухонном подоконнике.
Потом вывел машину и направился в город; я думал о том, как неплохо было поговорить, хоть мой гость и оказался липовым. Поговорить по-настоящему — пусть и недолго.
Я убил Эми Стэнтон в субботу вечером, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять.
Весенний день стоял яркий, свежий — так тепло, будто и впрямь скоро лето, — а вечер был сносно прохладен. Она приготовила своей родне ранний ужин и около семи отправила их в кино. Потом, в половине девятого, пришла ко мне, и…
В общем, я видел, как они шли мимо моего дома — ее родня то есть, — и Эми, наверно, стояла у калитки и махала им, потому что они все время оглядывались и тоже ей махали. Потом, наверно, она вернулась в дом и стала очень быстро собираться: распускать волосы, мыться, краситься, складывать сумки. Вероятно, суетилась как ненормальная, лишь бы скорее собраться, потому что, когда родня дома, особо не пособираешься. Наверно, бегала взад-вперед, электроутюг включала, закрывала краны, поправляла швы на чулках, шевелила ртом, чтоб помада ровнее распределилась, а тем временем шпильки из волос вытаскивала.
Да черт, ей было чем заняться, просто десятки задач, и если б она шевелилась медленней — совсем чуть-чуть медленней… но Эми — из девушек спорых, уверенных. Она была готова заблаговременно, я думаю, а потом — мне тоже кажется, — встав перед зеркалом, то хмурилась, то улыбалась, надувала губки, вертела головой туда-сюда, выпячивала подбородок, смотрела на себя исподлобья; изучала себя спереди и сбоку, поворачивалась и смотрела через плечо, отряхивала попку, чуть поддергивала пояс с чулками, а потом опять его опускала, потом бралась за бока и чуть-чуть в нем как бы елозила. Потом… потом, я думаю, все — она была готова. Поэтому она пришла ко мне, и я…
