Июнь 1999 года, Псков
Исповедую Тебе...
Если исповедуем грехи наши,
то Он, будучи верен и праведен,
простит нам грехи наши и очистит нас
от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).
Ему просто не
повезло. Обычное банальное невезение — упал там, где, разумеется, отсутствовала
соломка. Не было никакого злого умысла — просто случайность... Но голова? Она
болела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец,
распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексей
попытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнули
в глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовые
молотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Это
просто тикал будильник. Стучал, барабанил — нахраписто и безобразно громко —
точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своих
рабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.
— Уйми-и-сь,
— протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.
Похоже попал:
ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.
Он
почувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. “Вчера...
Все случилось вчера — он помнил. Но почему? Так, еще раз. Он подошел к
“Универсаму” и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержанта
этот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорил
с нарядом городовых! А потом подошел он и этот удар... За что? Что такого мог
сказать Витька?” Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывала
пулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но где
там! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которых
черными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчас
час? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как,
впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждое
такое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно их
сокращало.
Еще около
часа он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотя
и не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню и
груду старых досок подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже...
Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце,
давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанное
тело, отзывающееся болью на каждый второй шаг.
