"Под
пологом надежды плачут березы. И наши страдающие души. Эти слезы не обжигают,
не рождают отчаяния, не разрывают сердце, но благорастворяют в нем воздухи
вечности и умиротворяют, соделывая причастником всей глубины бытия, даруя
возможность отклика на всякий самомалейший звук, звук, извлекаемый из сущности
вещей струнами этой капризной арфы под названием наша жизнь. Под пологом
надежды плачут наши души - и омываются, становясь подобными тем самым белым
березам с зелеными куполами веры. С нами Бог!".
Так Вы писали и
я безмерно Вам благодарна! Я… Вы же ничего обо мне не знаете! Простите!
Итак. Мне
двадцать восемь лет. Я люблю осень и одиночество. Это не плод экзальтации и
сумасбродства - это объективная реальность. Сложилось так, что в последние годы
самым близким для меня человеком был тот самый Михаил Терентьевич. (Не в том
смысле, что близкий, а в том, что рядом). Я не мизантропка и не страдаю
гомофобией, но так уж повернулась жизнь. Родные и близкие ушли слишком рано, а
друзья не смогли подойти слишком близко. Почти как у Гейне:
"Любил я
немало друзей и подруг. Но где они? Кто их отыщет?"
Впрочем, не
совсем так. Но для того, чтобы объяснить потребовалось бы слишком много слов.
Не хотелось бы делать это сейчас… Пусть краткость будет моей сестрой. (Простите
за нескромность!) Итак, в нашем маленьком городе N.[5],
где кладка древних крепостных стен замешана на мужестве и искренности их
строителей-защитников, есть парк, неизменно утопающий в великолепии времени года.
В середине этого оазиса - фонтан, подле которого скамейка - моя скамейка. В
воскресенье после обеда она становится моим "Михайловским", моей
"Ясной Поляной", а подаренные ей краткие минуты - моей бесконечной
Болдинской осенью. О, если бы я не была журналисткой, я непременно стала бы
поэтессой! Но мой "умный" журнал, увы, не печатает стихов,
предпочитая кухню на злобу текущего дня. Не буду о грустном… Еще - я недурна
собой, романтична и почти что независима. Разве это не счастье? Или, по крайней
мере, его отражение? Когда-то я была маленькой девочкой и тоже считала себя
счастливой. Мама и папа водили меня за руку в парк. И я, быть может, сидела на
той самой скамейке. Мой радостный лепет сливался с беззаботным птичьим
щебетаньем… Как же все это мимолетно! Мама умерла, отец женился на другой. И
если бы не один человек, мое детство, наверное, завершилось бы досрочно. Он
(позже я обязательно расскажу Вам о нем подробнее) подарил мне
"классики", "дочки-матери", "скакалки" и возможность
улыбаться. Он протягивал мне карамельку, гудел низким басом и непритворно
входил в мои детские проблемы. Он рассуждал, давал советы, ласково журил,
дергая меня за косичку… И в этом, мне кажется, и есть Высшая Справедливость,
которая никогда не лишает нас всего. Надо лишь уметь увидеть этот высший дар,
ибо он всегда рядом. Мне повезло: я выросла, не разрушив отчаяньем и ненавистью
свою душу. После бабушки в деревне остался большой дом, и отец, чтобы облегчить
себе жизнь, поменял его на комнату в коммуналке - для меня. В придачу мне
достался ночной кашель Михаила Терентьевича. Я давно уже не встречаюсь с отцом
и не знаю, каково его "кукушкино" счастье? Впрочем, даже и думать об
этом недосуг… Одиночество и осень отнимают так много времени! И еще - монитор,
клавиатура, мои играющие на ней пальцы; а далее - вселенная смыслов, гармония
звуков, "ангельский хор" в поднебесье, и я - всего лишь одна буква
неизвестно какого алфавита. (Скорее всего, на этом языке уже никто не пишет и
не говорит).
