— Да чтоб я так
жил! — замахал руками Голим Голимыч. — Я костьми лягу за папу, если надо будет.
На рельсы лягу! По Садовому Кольцу голым пойду! Да я за папу…
После отъезда
Голим Голимыча блики от его лысины еще долго метались по дорогой викторианской
мебели и темно-зеленому шелку стен…
Желания
что-либо делать уже не было, кроме мягкой постели, ничего в голову не лезло и
Сбитнев отправился в ванну. Заснул он на удивление мягко и безболезненно, как
это бывает свойственно людям без угрызений совести. Закрыл глаза и
почувствовал, как во сне ровно вздымается его грудь. Потом вокруг чуть слышно
зашуршали какие-то бумаги и кто-то отдаленно не то хихикал, не то подхрюкивал.
Где-то в стороне испуганно, боясь потревожить его священный сон, жались
какие-то затененные неопределимые личности и среди них некто-то голосом
Шимановича с чувством декламировал давешнее стихотворение… Позже, мимо скакали
какие-то настырные точки и тире: безконечным канатом они протягивались сквозь
сон, становясь все светлее, все ярче, ярче, ярче…
* * *
Он брел по
необозримо огромному пшеничному полю, через край залитому светом. От золота под
ногами и до безконечности вокруг, в глазах разгорался сущий пожар. Рядом шла
высокая молодая женщина, очень высокая — так что он едва достигал ей до пояса.
Она держала его за руку и вела куда-то к горизонту. Пшеничные колосья щекотали
ему лицо. Они так нежно, так трогательно касались его упругих детских щек, что
ему хотелось кричать от восторга. Он был совсем маленьким и его разрывало на
части от желания запеть.
— А ты не бойся, пой, —
угадала его мысль женщина, — ты пой, Венечка, ведь это все твое, до самого
горизонта: и вперед, и назад, и вширь. Твое. Пой!
— А-а-а! —
заголосил он, но вдруг понял, что не знает слов, совсем никаких слов, которые
можно было бы сейчас петь. Вертелись в голове какие-то кворумы, социальные
гарантии, советы Европы, но разве можно это петь? От обиды у него потекли слезы
и он, подняв кверху глаза, взглянул женщине в лицо.
— Мама, мама, —
прошептал он, заметив, что женщина тоже плачет. Но кроме слез, он разглядел на
ее красивом лице кровоточащие ссадины и шрамы.
— Прости меня
мама, прости, — быстро залепетал он, — я больше не буду. Никогда! Тебе больно?
— Ничего, я
потерплю, — женщина нежно погладила его по голове, — мне не привыкать, ведь я
тебя люблю.
— Я больше
никогда не буду, мама! — теперь уже в голос закричал он. — Никогда, поверь!
— Я верю сынок,
верю, — продолжала она ласково его оглаживать. — Верю…
