— Неужели все?
И… —– тихо и как-то испуганно спросил Петруня, не довершив вопрос, в чем,
собственно, не было необходимости, потому как совершенно явственно проступало,
что недоговорил он о себе самом, и, может быть, о своем духовном начальстве,
отце Иннокентии.
— Все! —
отрезал Филиппыч, безжалостно обрушив Петрунину надежду на непричастность его
родного цеха.
— Так-так,
значит все? — несколько ядовито прошептал Петруня. — А сами-то вы как же?
— И я, — тут же
признался Филиппыч, — я тоже увидал себя со всеми. Толкал, значит, бок о бок с
самим Чубайсом. Вот так!
— А дальше? —
чуть слышно спросил Петруня.
— Дальше?
Дальше я не очень понял. Как-то все быстро завертелось-закрутилось, стало
шириться, словно в прогрессии геометрической. Деревню мы разом перемахнули,
пошли под нами города, реки, озера, до самого моря дошли, до Мурманска, а
народу вокруг — прорва, и у всех от смолы руки чернущии… Как чайки вокруг
закричали, волны забились, так я разом и проснулся. Вот такой сон.
— Вот такой
сон, — эхом повторил Петруня и встрепенулся: — Сон! Надо батюшке рассказать.
Непростой сон! Ох, не простой.
— Раз так,
расскажи, — кивнул головой Филиппыч, — может разъяснит…
* * *
Про лодку
говорили всю неделю. Судили и рядили, жалели и наделись, а когда сообщили о
гибели всех моряков, решали, кто же виноват. Впрочем, говорили и о Петровниной
корове, которая после потравки совсем перестала доиться, и об очередном пьяном
выкрутасе Кольки Маленького, а в конце недели и того пуще: с пятницы на субботу
внезапно помер пенсионер Иван Евдокимович. Инсульт. А мужик-то был крепкий…
Филиппыч качал головой. Так и не успел он сказать другу правду, до которой таки
почти добрался. “Не успел, — сокрушался Филиппыч, — вот тебе и «рано мне еще»,
вот тебе «когда соберусь». Собрался ли? Все ли справил в дальний путь?
Так-то…”
Хоронили Ивана
Евдокимовича в понедельник. Филиппыч доковылял вместе со всеми до храма,
поцеловал образ Спасителя, стоящий во гробе на груди усопшего, прикоснулся на
мгновение к сосновой плоти домовины, совсем не пугающей своей близостью и
отошел. Он сидел в углу храма на лавке и слушал, как псаломщик Петруня
нарочитым баском выводит стихи девяностого псалма, как тянет потом “Господи,
помилуй” и “Подай, Господи”, как читает, понижая тон до хрипа, Апостол, и как
сам отец Иннокентий поет высоким фальцетом: “Яко да Господь Бог учинит душу
его, идежи праведнии упокояются…” и позвякивает кадилом. “Каково ему там? —
отчего-то подумал вдруг Филиппыч. — Ведь ни в чем не виноватым считал себя
человек, а руки-то в дегте все…” Петруня вслед за батюшкой пропел вечную
память, и в голос зарыдала Агрофена, сестра Ивана Евдокимовича. С покойным
простились и батюшка сказал напутственную проповедь про память смертную, про
путь христианина и про долги его пред Богом, ближним и самим собой, а закончил
словами о грехах человека.
