тем
будешь жить с сыновьями твоими
(4
Цар. 4, 7)
Ночью Семену
Никифоровичу приснилась больница в окрестностях Кизыл-Кая и давно забытое,
заплывшее бараньем жиром, лицо врача Расима Газанфаровича. Тот самый,
тридцатилетней давности, ужас опять обездвижил, пришпилил к постели, и Семен
Никифорович лишь безпомощно наблюдал, как раздутый, словно одетый в желтый скафандр,
Расим Газанфарович не спеша мыл в пиале с чаем любимый скальпель, нацеливая
свои щелевидные глазные амбразуры на его, Семена Никифоровича, беззащитный
живот…
Семен
Никифорович наверное вскрикнул, потому как рядом заворчала спросонья жена:
— Спи, чего
расшумелся?
— Да приснилось
невесть что, — прошептал Семен Никифорович, — Представляешь…
— Потом, —
раздраженно оборвала жена, — утром расскажешь, спи.
Заснуть Семену
Никифоровичу не удалось. Он ворочался, кряхтел, пытаясь припомнить как зовут
врача, к которому сегодня идти на прием. "Да нет же, нет! — мысленно
отмахивался он от страшных предположений. — Откуда он здесь? Столько лет уж
прошло. Он, поди, Туркменбаши лечит… Ну да, будет Туркменбаши у такого
пользоваться. Такого!". Наплывали недобрые воспоминания молодых лет.
Жуткие воспоминания… Середина семидесятых… Туркмения... на пропыленной
центральной площади забытого Богом Кизыл-Кая большой портрет
вождя-основоположника с тюбетейкой в руке и хитрым туркменским прищуром в
бородку… стройотряд… жара… тупые морды овец… пропахший красным перцем гарын из
вяленой баранины… синие мухи… Наконец нестерпимая боль в животе… больница на
две палаты, полупустая — в ней лишь два аксакала, высохшие как год не евшие
дромедары[1],
молчаливые до немоты, до подозрения в ампутации языков…
— Ничего, у нас
теперь врач, настоящий с дипломом, — успокаивала пожилая медсестра тетя Паша, —
Расим Газанфарович, неделю как приехал. А раньше совсем беда была. Никто в
больницу не шел, разве что в Красноводск. Аппендицит-то твой ему удалить — что
барана зарезать. Чепухенция.
Тетя Паша
русская, в начале пятидесятых агитветрами занесло ее сюда аж с брянщины. Был и
почти что муж, но накануне свадьбы, подчинившись призывно-завораживающему зову
верблюдов, откочевал куда-то в пустыню. Она осталась. Теперь вот при больнице.
А Расим Газанфарович… Ох уж этот Расим Газанфарович — молодой, но уже толстый
как тюлень. Хотя, какой тут тюлень? Скорее — откормленный на кокмач баран.
Расим
Газанфарович ощупывал у больного живот, цокал языком, и, утирая набегающий на
глаза густой, как бульон догрома-чорба, пот, пялился в книгу. Учебник? От
коликов, но еще более от дурных предчувствий, Семен испуганно сжимался,
представляя какая она, смерть, в неполных двадцать годков? Расим Газанфарович
напрягал мозги, говорил что-то по-туркменски, потом по-русски, но тоже
непонятно. И Семен думал: о том, что не оставил завещания (впрочем в его-то
годы? кому и что?) и еще о том, за сколько мог этот молодой туркменский эскулап
купить себе диплом? Расим Газанфарович стиснул в кулаке висящий на груди в
распахе халата треугольный амулет, так что пальцы побелели и наконец что-то
решил. "Носящий дагдан[2]
не споткнется, — пробормотал на вполне внятном русском, — а споткнется — не
упадет". Он отдал тете Паши распоряжение — по-русски, но опять
невразумительно. Однако Семен понял и без слов: будет резать! Уже на
операционном столе он вспомнил анекдот про Маресьева, — как прыгали вокруг того
врачи и пели "давайте, давайте отрежем ему ноги!", — вспомнил и чуть
не заплакал. "Не надо", — прошептал почти беззвучно, но осекся,
поймав на себе задумчивые взгляды двух молчаливых аксакалов, невесть зачем
припершихся в операционную. Расим Газанфарович видно в силу обычаев не смел их
вытурить. "А может они будут ассистировать?" — опять ужаснулся Семен.
Но те стояли вполне безучастно, рассматривая теперь как старательно моет руки
Расим Газанфарович. Тот уже сменил ватный халат на медицинский и полосатую
тюбетейку — на белоснежную, как видно тоже медицинскую. А руки мыл долго. В
ведре, из которого поливала тетя Паша, вода уже кончалась, а он все тер и тер
ладошку о ладошку… И вдруг плюнул, истерично, как бешеный верблюд, что-то
заорал, оттолкнул тетю Пашу и кинулся к телефону. Нервно, срываясь пальцем с
диска, набирал номер, долго, то на просительных тонах, то срываясь на крик,
что-то объяснял невидимому собеседнику и все время кивал в сторону Семена,
безумно уставшего от ожидания и боли… Наконец Расим Газанфарович выдохся, обмяк
и, выслушав напоследок наверное что-то весьма нелицеприятное, кажется еще больше
пожелтел лицом. Опустил трубку и безучастно махнул рукой: ладно, мол. Тетя Паша
засуетилась, раскладывая на столике хирургический инструментарий, а Семен
приготовился к самому худшему…
