Реки не замерзают | страница 41
Машина жениха тронулась с места и поползла по ухабистой дороге, встряхивая на колдобинах навязанными на крыше и капоте шарами; следом потянулись остальные, опять же сплошь иностранные, машины с родственниками и гостями. Свадебный поезд миновал возбужденно горланящую Шуркину компанию и поравнялся с кустами, где укрывался Иван Васильевич.
— На старости две радости: один сын — вор, другой — пьяница, — невесть к чему орала вслед пыльному облаку уже успевшая захмелеть Малютиха.
Бабий язык — чертово помело, — подумал Иван Васильевич. — А ведь добрая когда-то девка была, завидная невеста. Коль под мой возраст подходила бы, глядишь, и я бы к ней в ворота постучался. Хорошо, позднее она заневестилась, так что эта чашу Григорий Лукьянович пил… бил, да не разбил… Никто в машинах не обращал на Малютиху внимания. Иван Васильевич за широкими окнами видел Федьку, закаменевшего от предстоящего ему пугающего и таинственного действа, и оживленные, от того же предстоящего, лица гостей.
Любо им чужедомное, — опять вернулся он мыслями к прежнему. — Или своя разруха опостылела? Чужая радость своей печали дороже? А не от того ли и разруха, что чужое родным стало? Чужбинка, однако, не по шерсти гладит. Свое ломаем, не бережем. Верно Анастасьюшка-то говорила: худая та птица, которая гнездо свое марает. Комбайны, на полях брошенные, в землю врастают да ржей покрываются, как оные камни мхом. Деревни, что вдовы соломенные, пучат пустые глазницы на пашни заросшие. Словно мор лютый прошел по земле. Что осталось, за грош продаем и на хлам нерусский меняем. Ни орут нас, ни сеют, сами мы что ли дураками родимся? Или все ж сеют?
Иван Васильевич припомнил гладкого, как голыш из ручья, комиссара из Европы. Гиреев так его и представил колхозному обществу: комиссар, дескать, из Европы Ричард Ченслер. Взошел тот на клубную трибуну, глазами пострелял по залу, — словно выискивал кого-то? — и улыбнулся, как савраска деда Алексея, выставив напоказ белющие, ровно перхотью посыпанные, лошадиного размера зубы: вон, мол, мы какие; не то что вы — гнилозубы да желтозубы. Народ-то наш подзапущен — что верно, то верно. Только где ж ему лекарства-то покупать, с какого достатка? От всех напастей самогоном пользует себя, будь оно не ладно. Только этот Ричард не зубы приехал обществу лечить, не с пьянством бороться. Он, вроде как, головы решил народу поправить: поучить, как жить разумно. Вот, дескать, меньшинства у вас нарушаются, права их щемятся — в Европе того не любят и не приветствуют. Иван Васильевич, как понял, что о содомитах гость толкует, так вознамерился, было, плюнуть да уйти, но как тот про иные меньшинства заговорил — решил повременить. А гнул этот комиссар к тому, что веруют, де, в здешних местах неправильно, дремуче — в европах так давно никто не верует. Вот, говорит, есть, дескать, у вас уважаемый Девлет Гиреев — он, как раз из меньшинств происходит. Почему ему мечеть не ставите? Почему щемите его права? Гиреев улыбался, лицо, как желтый блин, лоснилось и тоже кивал: да, дескать, почему? А давайте, дальше гнул свое Ричард, спросим еще одного из меньшинств. Есть у вас, спрашивает, такой Бекбулатович? (Все ведь наперед прознал, шельма!) Есть, ответили. Тут и сам Бекбулатович к трибуне выступил. Он уж прорву лет прожил в поселке — из крещеных татар был. Почесал Бекбулатович затылок плешивый. На кой мне, говорит, мечеть ваша? Мы крестов не боимся. Так прямо и сказал, а комиссару тому и крыть нечем. Спрятал он свои зубы лошадиные, скривился, будто клюквы ему в рот натолкали, и ушел. А тут припоздавший отец Никон вбежал, хорошо — не поспел, а то быть международному скандалу. Уж он-то комиссара с его меньшинствами срамными еще бы как взгрел!