Хрупкость
дневного бодрствования ощущалась в Лисово необыкновенно отчетливо: неожиданно,
словно подчиняясь неслышному уху сигналу, голубая небесная сфера начинала
гаснуть, темнела, меркла ее хрустальная глубина; исполненный печали полуденный
художник послушно складывал мольберт, прятал в футляр играющую солнечными
красками палитру и, вздыхая, уходил…
Антон любил
бывать здесь именно в такие минуты, когда для него (а может быть и только для
него) с необычайной достоверностью открывалась непреходящая сила природы.
Город, рядящийся в одежды истинного мироздания, казался отсюда суетным и безсильным,
фантомом цепенеющей в сумерках мысли, приснившимся в ночи пожаром, тут же
ускользающим в безвременье подсознания… И отблеск голубых экранов в тысячах
окон, и шум машин на проспектах, и пьяный гомон кафешек на набережной — все это
представлялось слепками ложной памяти? Было ли? Звучала ли когда настырная и
истеричная песня: "Нас не догонят, нас не догонят…"? Да полно, кому
вы нужны?
Антон рассеянно
вслушивался в шелест листвы и перебирал мысли, пытаясь найти главную, способную
все связать, выстроить, сделать понятным. Отчего-то виделась ему крытая ветхим
дерматином дверь и косо прибитый пластмассовый прямоугольник с номером
"46". Черная краска на пластмассе выцвела, и номер едва читался.
Впрочем, убогость его была вполне уместна на изувеченном множеством прорывов
коричневом дерматине. Антон, как от комара, отмахивался от навязчивой картинки.
Не сейчас! Зачем сейчас? Каждый день, по крайней мере, дважды, кто-то открывал
эту дверь. Кто-то… Да будь оно все неладно! Он изловчился, мысленно зачерпнул
горсть лисовского сумрака и швырнул в назойливое видение. Темное пятно на
мгновение повисло перед глазами и растворилось, распылив на атомы коричневый
дерматин. Лишь цифра "46" какое-то время упрямо не желала исчезать,
но и она, наконец, лопнула, уступив место более уместным здесь, в Лисово,
мыслям и образам… Полчаса назад на этой самой скамейке, рядом с ним, сидела
мама. Теперь же место ее сиротливо пустовало. Вот так: не заметил, как ушла —
тоже мне, сын. Он потянулся, сорвал кленовый листок, но тут же бросил: показалось,
что коснулся проношенного временем дерматина. Тьфу! Пытался вспомнить, как
давеча увидел ее. Ну да, от того вот, выступающего мыском на дорожку, куста
сирени. Как всегда грустная и молчаливая, она застыла, сложив руки на коленках,
и глядела прямо перед собой. Простоволосая, заметил Антон, холодно ей, вечер,
поди.
