— Набрехал он, — тихо
сказал Петр Петрович, от обиды едва переводя дыхание, — Неправду сказал. Это он
от злости, чтобы нагадить мне. У нас старые счеты, он специально меня искал…
— Знать ничего не хочу! —
резко оборвал начальник, — виноват, так повинись; нет, так иди договорись с
человеком, тем более, что давно, говоришь, знакомы. А то заладил, как баба: «Не
виновата я!». Я, если хочешь знать, и сам ему предлагал: давай, мол, по тихому
разберемся; зачем, мол, сор из избы выносить. А он ни в какую — в партком, мол,
пойду, а нет — так и выше. Так что пойми меня, Петр, я оставить это так теперь
не могу — не в моей власти. Разве ж ты сам с ним порешишь все по мирному? А?
Петр Петрович лишь
растерянно пожал плечами. Он и сам сейчас не понимал, как лучше: и идти
просить, с одной стороны, невозможно, и под наказание напрасное, с другой
стороны, не с руки попадать.
— Иди подумай, — махнул
рукой начальник, — Вижу, темная это история, но если не помиришься, так тебе
это не пройдет. Подумай семь раз прежде.
В заводском дворике Петр
Петрович привалился спиной к понурой, чахлой березке, задавленной густой
ядовитой пылью и чудовищным несмолкающим грохотом. Непонятно было, кто из них
сейчас более несчастен: она, по чьей-то злой прихоти выросшая в негодном для
жизни месте; или он, безвинно пострадавший и не понимающий в этакой ситуации
ровным счетом ничего? «Что делать, как быть? — мучительно тяжело ворочались в
голове вопросы и от безсилия накатывали слезы. Только не было им дороги наружу:
не для работяги эта забава, не для мужика. А березка тянула к нему свои чахлые
веточки, словно силилась коснуться и успокоить: «Ничего, брат, бывает и хуже,
не тебе одному тяжело…»
Он дождался, таки, у
проходной бывшего друга, переборол себя и сделал шаг навстречу. Но Николай
Антонович, как увидел, кто его поджидает, надулся, покраснел, потом, как от
чумного, шарахнулся в сторону, плюнув прямо под ноги в конец растерявшегося
Петра Петровича. В общем, вторая встреча вышла-таки, прямо сказать, не краше
первой…
— Да я его придушу, гада, —
дома стучал Петр Петрович по столу кулаком, пугая домашних, — да я его за
проходной монтажкой по башке ошарашу и вся недолга. Да я его…
— Окстись, Бога побойся —
оборвала разом жена и указала на икону Спасителя в углу, — Бог терпел и нам
велел. У тебя семья, дом; повинись пойди еще раз, простит. Человек ведь чай, не
ирод какой. Простит, и ты его прости.
— Нет, я не прощу! — как
железом по стеклу проскрежетал Петр Петрович. — Теперь уж точно никогда! С
завода уйду, но дождусь, когда он подохнет. Вот тогда уж попляшу! Вволюшку
натешусь!
