На четвертую неделю, как
выехал, наконец, в Изборск, отчего-то защемило сердце, заныло, и страх легким
облаком затрепетал в груди. Может виной был дождь, нудный, серый, затяжной,
укутавший лоскутной хламидой дорогу и настойчиво стучащий в окна автобуса? Петр
размазывал по стеклу прокравшиеся внутрь струйки и безмолвно торопил водителя:
«Скорей, ну, скорей же!» Как будто от этих, спасенных скоростью, пяти минут,
ну, хоть что-то могло зависеть?
Почти бегом он промчался по
длиной, выставившейся высокими каменными заборами, улице; мимо потемневших от
дождя древних крепостных стен и спрятавшихся в серой пелене святых храмов, и
сходу рванул на себя знакомую калитку. На стук в дверь вышла женщина, смутно
похожая на красавицу Клаву, только постаревшую разом лет на двадцать,
потяжелевшую от забот да труда непосильного.
—
Тебе чего? —
спросила.
—
Мне Клаву, — ответил
Петр и вытянул шею, пытаясь заглянуть за спину женщины и высмотреть там свою
красу-девицу.
—
Так нет ее, — сказала
женщина, склонив голову набок и рассматривая незваного гостя, — они с Колькой
куда-то лыжи навострили, верно, скоро придут, если не загостятся у кого — дождь
ведь.
—
С каким Колькой? —
похолодел Петр.
—
Да с этим, — женщина
хлопнула себя по боку, — с этим самым, из Гусинца, Антона Фролова сына. А ты
сам-то кто будешь, не из изборских ведь?
—
С Колькой? — резко
переспросил Петр, пропустив последний вопрос мимо ушей.
—
С ним. А что? — удивленно
сказала женщина и добавила: — Он парень серьезный, обстоятельный, уже и замуж
за него предложил, хотя ухаживает меньше месяца…
—
Три недели, — убитым
голосом поправил Петр и медленно пошел прочь со двора.
—
Ты кто ж будешь? —
сердито крикнула вдогонку женщина, — Никак дружок Колькин Петька, про которого
он сказывал, что подружки у него в каждой деревне, да и в городе с десяток?
Тот, что ли?
Но Петр уже с силой закрыл
за собой калитку. Он шел не разбирая дороги, разгоняя ногами по сторонам
ядреные изборские лужи. Голова кипела от горьких мыслей, и рвались наружу
обидные слова: «Колька подлец, подлец, оговорил… За что так? Друзья ведь поди…
Жениться, видишь ли, он собрался. А говорил что? Нет, никогда не прощу…А ведь,
наверное, им тоже пел соловей? Она смеялась, а он прижимал ее к себе… Не
прощу!..» Как раскаленный железный шар перекатывалась внутри обида, ожигая
нестерпимо, так, что хотелось пасть разом на землю, бить ее руками и ногами,
кусать ее, грызть… Долго ему было и плохо, и горько, а потом чуть-чуть
улеглось: закатилась обидушка куда-то в темную пустоту его души, да и засела
там занозой свербящей. И прежде в этой ямине было черно, не прибрано и недобро,
а теперь и вовсе худо там стало. Но как же и прибирать-то в этакой глубине?
