Неспешно
прогуливаясь под сенью вековых сосен, вдыхая целебный их аромат, Федор
Федорович неизбежно выходил из леса там, где его кромка соприкасалась с
дорогой, к грандиозному городскому погосту. Через сто метров от этого места
прямая асфальтированная лента упиралась в кладбищенские ворота и тянулась
дальше к белому Воскресенскому храму, недавно здесь возведенному, но уже
ставшему неотъемлемой частью ландшафта. Федор Федорович, конечно же, вступал на
успевший уже прогреться и от того перебивающий резким гудронным духом лесные
хвойные запахи асфальт, и шел в сторону серебристого церковного купола. Вход в
кладбищенскую ограду лежал меж двух, сложенных из известняка, привратных
помещений, на стены которых были привешены металлические створки ворот. Все это
изрядно обветшало, а ворота так и вовсе намертво “вмерзли” в асфальт.
Федор
Федорович сворачивал в какой-нибудь ряд и медленно брел, иногда просто глядя
перед собой, а иногда читая однообразные надгробные надписи: “Вечная память...
Помним, любим, скорбим... Забыть нельзя, вернуть невозможно...” Изредка глаза
оживали на разбивающих скудную монотонность строчках эпитафий.
Ты
жизнь,
Ты
утренний рассвет,
Ты
вся моя судьба,
Но
нет тебя,
И
свет померк
И
наступила тьма.
Чья-то
боль, каких-то неведомых Федор Федоровичу людей, ощутимо витала над этими
могилами, касаясь и его больного сердца. Он с грустью шел дальше, шепча:
“Помяни их, Господи, во царствии Твоем...” Это тоже было как бы эпитафией, но,
одновременно, и евангельской молитвой, хорошо знакомой Федор Федоровичу с
детства и поэтому близкой и успокаивающей.
Кладбищенская
антропонимика была чрезвычайно разнообразна и это, отчасти, тоже увлекало Федор
Федоровича. Рядом с Ивановым и Смирновой лежали Пильнес Фира Львовна, Гюнтер
Фридрих Карлович, чуть дальше Черешня Петр Васильевич, Карапетян Фрунзик
Арменович и пр. пр. — читалась как бы география всего мира. Сотни тысяч
толстейших фолиантов не смогли бы вместить этих жизней, да что там — и на одну
единственную понадобились бы тысячи страниц... Впрочем, здесь они вполне
укладывались в короткую черту меж датами.
Набродившись,
Федор Федорович усаживался где-нибудь в укромном уголке и наблюдал, как тянутся
вниз зеленые руки березы, силясь коснуться холодного надмогильного камня. И
казалось ему, что мягкие, чуть колышимые ветром, березовые кружева — это слезы
Матери-Земли, сотканные солнцем из земного праха и вознесенные на белые
ситцевые стволы, чтобы напоминать об очевидном - бренности существования и
близком-предстоящем каждому: из земли взят, и в землю отыдеши...
