Внучке все казалось
странным, ненастоящим. Как нарочно, она подхватила грипп, ломивший тело под
шубой, в ночи дежурств заменявшей ей одеяло. За стенкой спал ее сын, тоже
гриппующий, в жару, а рядом толчками дышала кто? - баба Тата, само имя которой
было символом.
На рассвете она скончалась.
Соколовские засуетились в необходимых практических действиях, на время
заслонивших все остальное. Отец пошел в поликлинику за справкой, мама - за
продуктами для поминок. Внучка Надя искала на книжной полке Псалтырь: ее не
оставляло чувство, что в хлопотах семьи не хватает самой бабы Таты. Словно еще
предстояло рассказать, предвкушая, как в детстве, эффект своего сообщения:
"А знаешь, баба Тат, у нас умерла..." "Да что ты?! - воскликнула
бы она, широко раскрыв свои темные, с ясной наивностью, глаза. - Неужели
правда?!" "Конечно, правда - послезавтра хороним".
Насчет похорон все было
обговорено задолго до наступившего дня. "Я смерти не боюсь, - говорила
баба Тата год, десять, двадцать пять лет назад. - Вы тогда наденьте на меня...
положите..."
Пухленькая рыжеволосая
девочка сердилась, зажимая ей рот рукой.
- Ничего особенного, самое
обыкновенное дело, - оправдывалась баба Тата перед своей мнительной внучкой. -
А то другие старухи не говорят, а родные потом за голову хватаются - не знают,
как хоронить"
И вот вынули на свет все,
что было когда-то собрано, а потом много лет лежало в закрытой коробке. Платье
делалось специально к рукавам, которые - два холста - пятиклассница Надя
расшила когда-то яркими нитками по заданию в школе. А баба Тата увидела и
забрала: "Это мне на смерть. Твои ручки вышивали..." - и сделала из
холстов рукава, а к ним - платье.
В голубой ладье, пышно
обитой глазетом, расстелили белую накидку, под изголовье подложили платочек,
когда-то приложенный к мощам преподобного Серафима Саровского, и - пожалте,
Татьяна Афанасьевна, как непременно сказала бы она сама.
Когда все уже было
устроено, Надя не спешила отходить, отводить взгляда. Прежде чем начать чтение
Псалтыря, поцеловала неизгладимо знакомый высокий лоб с глубоко врезанными
продольными морщинами /все называли их "молодые морщины" - от частого
смеха, оживленной мимики/. Вдруг на лице усопшей явственно проступила улыбка -
не тронув губ, она набежала со стороны лба, и на мгновение все черты словно
просияли изнутри.
Главным в бабе Тате было -
чувство, порыв, почти всегда направленные к людям. Она везде искала общения.
Диапазон ее дружеских связей удивлял своей широтой: от старушек "из
бывших", в буклях и шляпках, умилявшихся, "как Татьяна Афанасьевна жизнерадостна
и энергична", до разномастных Светок и Зоек большого советского НИИ, где
она работала машинисткой; от родственников и давних друзей до случайных уличных
знакомых. Еще в детстве Наде приходилось пережидать во время гулянья различные
баби Татины разговоры -с соседкой, с другой бабушкой, выгуливающей малыша, со
знакомым дворником, почтальоном, продавщицей. Ее интерес и сочувствие к людям
были неподдельны - она и после разговора находилась под впечатлением
услышанного. "Ты подумай, у нее ноги почти не ходят!" - обращаясь к
маленькой Наде, искренне тужила баба Тата о какой-нибудь из своих знакомых.
Или, наоборот, говорила с удовлетвореньем, растягивая для себя приятное
чувство: "Славная девочка, дай ей Бог. Наконец замуж вышла. А то смотришь
- все одна да одна, а уж лет ей не так уж мало..."
