Когда-то в детстве дед
водил Веру в церковь. Сперва они ставили свечку перед тем самым старичком,
вопрошающе-строго и в тоже время ласково глядящим из-под высокой священнической
шапки. Дед называл его "Мой святой".
После этого шли к иконе,
где в полный рост стояли три девочки - в красном, зелёном и голубом - а сзади
всех троих обнимала их мама, в неяркой светлой одежде. "Вот и твоя
святая" - указывал дед на старшую из девочек. Как и сестры, она подняла
глаза вверх, в небо, а её красное платье, казалось, поблёскивало искрами.
- Почему у нее платье
горит?
- Горячая вера, пламенная
вера, - непонятно отвечал дед. - А вот надежды цвет зеленый, будто травка
весной. Вера в красном, а Надежда в зелёном. А Любовь в голубом, как небо...
потому что любовь возносит до небес.
Чем непонятней дед говорил,
тем интереснее было его слушать, по-своему представляя себе всё неподдающееся
объяснению. В детском сознанье Веры так и осталось эти три символа:
поблёскивающие язычки пламени, сочность первой травки, нежная голубая высь. И
вокруг всего этого - светлая неяркая дымка, обволакивающая чем-то спокойным и
мудрым, изначально-родным, как песня над колыбелью...
Но вскоре дед перестал
водить Веру в церковь и рассказывать ей о святых - "заступниках и
благотворителях наших", как он называл в приливе красноречия. Мама
сказала: "Если хотите заниматься ребенком, исключите всю эту
мистику". Вере хотелось спросить, что такое мистика, но взрослый было не
до неё - спор разгорался с каждой минутой. В комнату прошёл отец, а Веру оттуда
выставили. В тот вечер она так и заснула в уголке на ковре, неуложенная, решив
для себя, что мистика – это нечто вроде мастики, которой натирают пол.
С тех пор дед больше не
заговаривал о церкви - видимо, дал слово молчать до Вериного совершеннолетия.
Недаром его любимой присказкой было: "Вот исполнится тебе восемнадцать лет..."
Но даже на сегодняшний день этого еще не произошло.
После первых, самых
горестных дней, встал вопрос, куда девать дедовы вещи. Мама предлагала вынести
их из квартиры, но не выбрасывать в помойку, а разложить неподалеку: вещи еще
вполне приличные, какой-нибудь пенсионер вполне может подобрать что-нибудь для
себя. Надо отдать свёкру должное, одежду он носил аккуратно. Но отцу не
понравилось, что вещи его отца должны оказаться пусть и не в самой помойке, но
где-то в её радиусе - он предлагал отвезти их на дачу и сжечь: "по крайней
мере не выбросим". Вера упрашивала оставить одежду деда как память и дошла
до такого исступленья, что плащ, пальто, пиджаки, а заодно портфель и фонарик
перекочевали в ее личный шкаф. Там они были в безопасности. Прижимаясь лицом к
поношенной ткани, Вера впитывала не выветрившийся, годами скопленный запах
пожилого сухощавого человека, аккуратно носившего одежду и вообще умеренного в
потребностях... Она закрывала глаза и ей казалось, что дед гладит её по щеке...
