— Не положено.
— А ну отойди, а то
стрельну.
— Куда прешь? Запрещено
здесь ходить.
— Я тебе сейчас.
Тени шарахались в испуге
от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание
какой-то женщины:
— Родименькие, Христа
ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.
— Позвольте передать
мужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, — вторил ей другой голос.
На соседнем пути стоял
товарный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина и
умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.
— Сыночек, сыночек, —
стала она жалобно кого-то звать.
Заметивший ее конвоир
угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:
— А ну, пошла отсель.
Женщина не уходила.
Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать
несчастную. Она закричала уже в голос:
— Сынок, родимый, где
ты?
— Мама, мама! — раздался
из колонны отчаянный крик.
На голос ринулись
конвоиры и послышались удары.
Пять лет, проведенные в
Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и
неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только
проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время,
несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти
живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.
Пришла мать кричащего
малыша и успокоила его.
Анна молилась: «Господи!
Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее
прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все
забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина,
и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».
Анна проснулась глубокой
ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и
поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного
перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой
поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое
в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль
вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные
шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете
матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой
потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне
и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид
ей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила про
себя Анна, — скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только
лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной
полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина
посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у
решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд
тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны,
молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.
