— У тебя, напарник,
талант, — признал Михаил.
Талант заключался в том,
что Тимофей безошибочно чувствовал человека, у которого есть лишние деньги и который
не побрезгует купить вещь сомнительного происхождения, В качестве катализатора
сделки неплохо проходило давить на жалость, при этом Тимоха почти не врал: мама
с папой пьют, дома кушать нечего, а я вон-какую вещь вполцены отдаю, не
возьмёте — пришибут дома. И покупали. Почти не торгуясь. С каждой сделки юный
посредник получал свои десять процентов, иной раз ему удавалось заработать
полторы, а то и две тысячи рублей.
— Тимоша... — только-то
и сказала мать, увидев на столе первую выданную Михаилом тысячу рублей.
— Я заработал, мама, —
опередил он, но со спокойной совестью промолчал о заначке в потайном кармане.
Мало ли, может, этой тысячи уже к вечеру не будет.
Однажды он вернулся
домой и увидел неровный квадрат пыли на том месте, где стоял телевизор. Мать
спала в своей комнате, на кухонном столе — батарея пустых бутылок и консервных
банок. Картина была ясна. Он стал раскачивать мать за плечо, пытаясь узнать,
где телевизор. С трудом добился от нее: дядя Стёпа. Пришлось идти к соседу
Степану Михайловичу, у которого мать часто занимала деньги.
— Дядя Стёпа, наш
телевизор у вас?
— Да, Тимош, мать
продала. Я бы не стал брать, у меня своих два. Но она унесла бы его на рынок.
Отдаст деньги, верну.
— Сколько? — очень
по-взрослому спросил Тимофей.
— Сейчас отдала за
тысячу, а ещё до этого брала полторы.
— Дядь Стёп, я вам
сейчас тысячу отдам, а через пару недель — остальное. Можно?
— Можно, Тимош, но если
она завтра телевизор унесёт в другое место, я ничем помочь тебе не смогу.
— Понятно, — грустно
согласился мальчик.
В следующий раз исчез
музыкальный центр. Его вернуть не удалось, потому что концы потерялись где-то
на зимнике — у гастролировавшей компании хмельных певцов. Ушёл он за две
бутылки водки и двухлитровый пластиковый жбан пива. Вернувшийся с буровой отец в
первый раз на глазах сына избил мать. Правда, Тимофею показалось тогда, точнее
он интуитивно понял, что музыкальный центр здесь ни при чём. Он не пытался
повиснуть на руках отца, а просто забился в угол своей комнаты и слышал только
одно:
— Гоша! Я ничего не
помню! Гоша, прости! Они сами пришли-и-и-и...
В тот же вечер мать и
отец помирились за бутылкой, и папа горделиво целовал кровоподтёки на лице
мамы. Целовал так, будто это были подаренные им украшения. А она затравленно
улыбалась и почему-то украдкой подмигивала сыну. Ночью Тимофей проснулся
оттого, что плакал навзрыд, сна не помнил. Его хотели отпоить валерьянкой, но в
доме её не нашлось, и тогда отец принёс ему рюмку водки, мол, ничего страшного,
он читал, что это лучший транквилизатор. Слово «транквилизатор» напугало
Тимофея не меньше, чем напутало бы слово «яд» или воспоминание о том, как его
выворачивало после выпитой водки.
